Друзья, с радостью сообщаем, что наши замечательные авторы исполнили более 55 заявок, а это означает, что первый тур удалось закрыть меньше, чем за неделю!
Так держать!
Поэтому мы объявляем в субботу, 12 октября, сбор заявок на второй тур однострочников!
Константин, де Сарде (любого пола), Курт. Константин втайне крашится на де Сарде, а де Сарде уже-не-очень-втайне крашится на Курта. Таймлайн до прибытия на остров.
— Как думаешь, ему понравится? — Ему? — Молодой человек звонко хохочет. — А как же дочка Морвилей? Де’Сарде краснеет, из-за чего Константин чувствует себя неловко. — Любовь приходит и уходит! Кажется, ты забыла посвятить меня в изменившиеся обстоятельства, сестрица! Я весь во внимании, давай уже рассказывай, я сгораю от любопытства! — Я думала, что это очевидно. Де’Сарде приподнимает брови и смотрит на Константина так, словно ему уже давным давно должна была быть известна ее сокровенная тайна. — О, не переоценивай меня, я тот еще дурашка, так кто же этот счастливчик? Смуглая бархатистая кожа погружается в омут нефрита и стали. Переливаясь и идеально облегая элегантную и крепкую шею девушки, цепочка ложится так, словно была для нее создана. — Перестань! Никогда не поверю, что ты не замечаешь то, какую я несу чушь каждый раз, когда Курт оказывается рядом. Курт. Она заставляет себя произнести это имя. Константин заставляет себя его услышать. С дочкой Морвилей было проще, проще было со всеми. Проще, потому что по-другому. С неловкими взаимными взглядами и озорным огоньком по краям губ. Неделя, месяц, быть может, два. И угли догорали, и игре приходил конец. — Ох, кузина-кузина, я думал, что эти грезы остались позади. — Знаешь ли, я отличаюсь удивительным постоянством. Де’Сарде усмехается и снимает второе ожерелье, вновь поднимая первое. Грубое, слишком простое в своей простоте. Примитивное в своей примитивности. Константин не подает виду. Уродливое. — Поверишь, если я скажу, что ты прекрасна в любом? — Тебе? Поверю, — Де’Сарде улыбается. — Курт же.. — Понимаю. Так, — Константин ощущает холод. — Если бы я был Куртом.. Если бы он был Куртом. — Первое, я был бы очарован первым! — Ты так думаешь? — Девушка смотрит на кузена неуверенно и досадно усмехается. — Сомневаюсь, что он вообще заметит между ними разницу. Вновь покрутив в руках оба ожерелья, Элеанор откладывает нефритовое в резную шкатулку. — Но раз уж ты советуешь первое. Попробуем его. Константин с обидой и гневом ощущает как что-то разъедает его изнутри. Курт бы не обратил внимания и на кувалду на ее шее. Что можно было говорить о легкой, плетенной вязи? Константин боялся выбрать второе. Боялся всё испортить. А теперь юноша улыбался отражению кузины в зеркале. Он знал, что Элеанор нравится ему в любом. Но история была не о нем.
Вежливые, красивые, ровными рядами букв — одну к другой, одну к другой. И так до бесконечности, пока за велеречивыми оборотами не приоткроется простой смысл. Он знает, что предстоятельница Корнелия читает их все, он знает, что секретарь подшивает письма в папку и нумерует по уголкам сухими казёнными кодами.
Петрус знает, что она напишет ответ. Красивый, вежливый, утончённый. «Уважаемый», «с прискорбием», «вынуждена».
«Вынуждена отказать».
У буквы «в» очень тонко очерченные контуры и крохотный завиток внизу. Иногда Петрусу кажется, что Корнелия заняла свою должность только за этот безупречный почерк, должный скрасить самый суровый отказ.
Руки в белоснежных перчатках чуть дрожат, сминая желтоватую бумагу. Петрус кидает письма в камин и изящные чернильные строчки поглощает багряное пламя. Вежливые слова становятся чёрным пеплом.
Он пишет письма раз за разом — о свободе, о милосердии, о смерти.
— Ты посягаешь на то, что твой разум не в силах объять, — слова инквизитора лёд и сталь, но в глазах ярко-алые отблески полыхающего зарницей костра. Костра, что ещё не был разожжён, но уже сложен. По крайней мере, на словах.
— Для дипломатии священного нет, — де Сарде не смеётся, лишь дёргает уголком губ и с почти сардонической набожностью склоняет голову, от чего тень, упавшая на бледное лицо, кажется ещё более жуткой.
— Еретичка, — таким тоном говорить бы «любовь моя», но и эмиссар, и инквизитор знают, где прочерчена граница между духовенством и законом. Ни один из них не сделает шаг за грань. Не потому, что нельзя.
Потому что иначе будет не интересно.
— Значит, договорились, отче? — де Сарде небрежно оправляет белоснежный платок на шее и почти лениво возвращает «любезность» короткой шпилькой. Ей не впервой прибегать к теневым методам решения проблем, но сейчас это почти личное, а следовательно — заслуживает любых жертв. Любых альянсов. С кем угодно и какой угодно ценой. Впрочем, за полыхающие костры инквизиции нынче в Сан-Матеус берут совсем недорого, пусть и не золотыми монетами с герба торгового содружества.
— Договорились, эмиссар.
К полудню следующего дня от майора Германа не останется даже горстки пепла, чтобы похоронить за оградой кладбища в неосвещённой земле, как испокон веков делали в Телеме с поправшими заветы Просветлённого, опасными еретиками, отступниками и
самоубийцами.
Ведь что, как не самоубийство, перейти дорогу де Сарде?
Вечерняя тренировка не задалась с самого начала. Вместо того, чтобы нападать, как было велено, де Сарде ушла в глухую защиту и то и дело пропускала удары. А дышала так, будто ее вот-вот стошнит. Константин на этом фоне смотрелся просто чемпионом, и Курт отпустил его пораньше, чтобы как следует поработать с ученицей наедине.
– Да что с тобой сегодня такое? – не выдержал он, в очередной раз остановив лезвие у ее горла. – С похмелья ты, что ли?
От нее действительно пахло сегодня вином. И духами – резкими, сладкими. Слишком взрослыми. Неужто завела интрижку? Курт почувствовал глухое раздражение – на легкомыслие и безответственность, разумеется. Не будет же он сердится из-за того, что у девчонки вдруг появилась личная жизнь. Имеет полное право, ей уже семнадцать. Но де Сарде сглотнула и покачала головой.
– Или ты мне расскажешь, что с тобой, или – сто отжиманий! – пригрозил Курт и удивленно присвистнул, глядя, как она послушно опускается на плиты и начинает отжиматься.
Он подождал тридцати и велел:
– Ну все, хватит. Сядь, вытри лицо, выпей воды и успокойся.
Де Сарде все так же покорно опустилась на скамью, достала платок, но вместо того, чтобы вытереть испачканную пылью физиономию, спрятала ее в ладонях. Ее плечи вздрогнули. Курт скрестил на груди руки и приготовился стоически пережидать сопливую детскую истерику. Но де Сарде разок всхлипнула, а потом подняла голову и посмотрела на него абсолютно сухими глазами.
– Курт, я могу тебя спросить? – ее голос немного дрожал, но вид был серьезным.
Слишком серьезным. Должно быть, у нее действительно что-то случилось.
– Валяй. А я потом решу – отвечать или нет.
– Сколько тебе было, когда ты впервые убил человека?
По ее глазам он понял – отшучиваться не стоит. Вряд ли этот вопрос был праздным. Как раз напротив – он все объяснял.
– Четырнадцать. Подробности не спрашивай, все равно не скажу, – отозвался он сухо. – И как же тебя угораздило, зелень? Шлялась ночью и пришлось отбиваться от бандитов?
Де Сарде снова помотала головой.
– Я тоже не могу… в подробностях. – Ее руки задрожали, она ухватила лежащую на скамье фляжку и сделала глубокий глоток.
– Так. – Курт прищурился. – Во что ты там влипла, а? – И неожиданно для себя прибавил: – Послушай, если тебе нужна помощь…
Она слабо улыбнулась, стянула перчатки и принялась пристально разглядывать свои пальцы. А потом все-таки сказала:
– Нет, но спасибо, что предложил. Это было… такое задание, Курт. Подойти поближе, заговорить, усыпить бдительность. И насыпать в бокал яд. Можно сказать, вступительный экзамен. Теперь меня будут учить по-настоящему.
– Чему учить? Травить людей? – Ее лицо на глазах приобрело спокойную безмятежность. И это почему-то тревожило его сильнее, чем если бы она разревелась.
– Дипломатия, шпионаж, диверсионная деятельность. – Де Сарде пожала плечами. – Я ведь буду послом, Курт. Меня с детства приучали к этой мысли. К тому, что я тоже солдат и защитник своей страны. – Она подняла на него взгляд, и маска спокойствия с нее слетела: – Но мне страшно.
– Убивать? – спросил он, стараясь, чтобы его собственная маска сидела на месте. Потому что по его хребту полз холодок. Курт знал, что политика и интриги – та еще помойка. Но мысль, что эта помойка затягивает его ученицу, отчего-то вызывала смутный протест.
– И это тоже. Но идти против совести страшнее. – Де Сарде вздохнула. – Только что значит моя совесть, если есть вещи куда более важные? Прости, Курт, что сорвала тренировку. Мне… надо успокоиться. И поспать. Завтра я буду в норме, обещаю.
Курт смотрел ей вслед и думал, что все это, в общем-то, не его дело. Он всего лишь должен сделать так, чтобы девчонка умела за себя постоять.
— …первое же, что я сделала, когда меня, наконец, отпустила морская болезнь, это пробралась на нос корабля и уселась на бревно, которое там есть, прямо верхом. — На бушприт. — Ты видел, как я туда забралась? — Нет, но я точно знаю, о чем ты. Да и на корабле мало что ещё ты могла бы так легко оседлать.
Будь они едва знакомы, де Сарде бы чинно кивнула, как тогда, в порту Серены, и исправилась: «Прошу прощения. Верхом на бушприт».
Но с тех пор их знакомство стало куда более тесным, и теперь де Сарде находила почти всё, что Васко говорил, восхитительно, упоительно похабным.
— Скажи это ещё раз! — потребовала она, цепляясь пальцем за ремень Васко и притягивая к себе. — Что? — переспросил он. Шкодливое настроение де Сарде, впрочем, было заразительным, а ход мыслей очевидным, так что впервые капитан слегка запнулся, произнося название мачты. — «Оседлать бушприт»? — М-м-м-угу, — промурлыкала де Сарде. — Всё время думаю не о том, когда слышу эти ваши моряцкие словечки!
— Этого не может быть, — голос Константина тускл и ломок. — Не может.
Его удивляет, что сестра не кричит, не мечется в отчаянии; просто смотрит на пузырек с черной кровью с напряженным вниманием, будто это деловое письмо или торговый договор.
Или известие о смерти.
А он смотрит на родное лицо — на бледную кожу, на глубокие тени под глазами, которые он так долго принимал за недосып; на сухие губы, изогнутые в грустной улыбке. Это неестественно, это странно — и все же де Сарде слабо улыбается и поворачивается, глядя ему в глаза.
— Это конец. Забавно... почему-то я всегда думала, что не могу заболеть. Что не могу умереть так же, как мама.
Константин видит, как уголок ее губ начинает конвульсивно подергиваться.
— Вон! Все прочь, я сказал! — кричит он, не обращая внимания на собственный срывающийся голос. Когда за последним из стражников закрывается дверь, он бросается к сестре, едва помня себя — сжимает в объятьях, целует покрытый испариной лоб и дает тысячи клятв, которые не сможет сдержать. Говорит, что найдет лекарство, про которое она недавно говорила; что перевернет весь остров, весь мир...
Де Сарде молчит, недвижимая, как статуя. А потом внезапно отстраняет Константина и обхватывает его лицо ладонями, холодными словно лёд.
— Нет, мой милый принц.
— Что?
— Никакого лекарства нет, Константин. Ни у местных, ни у кого-либо еще. Я умру. А ты — не бог, чтобы это исправить.
— Не говори так... — всхлип рвется у него из горла. — Я что-нибудь придумаю, милая кузина. Ради тебя. Ради нас!
Де Сарде притягивает его к себе, и их лица оказываются так близко, что они почти соприкасаются кончиками носов. Теперь Константин видит каждую трещинку на пересохших губах; каждый лопнувший сосуд в белках покрасневших глаз.
— Просто будь со мной, — шепчет она едва слышно. — Пока есть время.
Когда Константин отвечает, собственный голос кажется ему чужим.
— Чашу за наместника! — де Сарде смеётся, широко и открыто улыбаясь кузену, а потом залпом опрокидывает в себя горьковатую мутную воду. Медленно облизывает почерневшие от осадка влажные губы и шутливо салютует докторам пустой деревянной миской, в которой им с кузеном только что поднесли какое-то местное лекарство. Бьянка никогда особо не интересовалась медициной, молодость и магия хранили её с ранних лет от всех болезней, а вот гляди же — пришлось на своём веку уступить врачевателям.
— Ну всё, всё, на брудершафт я с тобой пить не буду, — Константин улыбается уголками губ, так и не отпив из своей чашки. — Ты мне очень дорога, но эта вода… бррр, моя дорогая, она просто ужасно пахнет!
— Капризный ребёнок, — фырчит де Сарде, но всё же по старой привычке обнимает его за талию и закрывает полой плаща от любопытных глаз то, как кузен тайком опрокидывает мерзкое лекарство на мостовую. Конечно, к вечеру они оба сдадутся нравоучением ментора и примут все положенные лекарства, но сейчас Бьянке так не хочется заставлять молодого наместника делать то, что ему не по душе, что она позволяет себе эту маленькую шалость. Ведь… есть ли разница —
сейчас или позже принять микстуру?
***
— Чашу за наместника! — рубиновые капли вина блестят на губах кузена в свете свечей так притягательно, что Бьянка не удерживается и снова тянется через подлокотник кресла, притягивая Константина за шею чуть ближе. Белые вихры под смугловатыми пальцами на ощупь кажутся мягче шёлка, а торопливые поцелуи — слаще всего на свете.
Им достаточно лет, чтобы понимать, что их счастью жить не так уж и долго — это её, эмиссара и дочь покойной сестры князь оставит в покое на долгие-долгие годы. Её. Но не собственного сына. Однажды Константину придётся сочетаться узами брака с благородной леди из достойной семьи, но… Де Сарде предпочитает жить здесь и сейчас.
Здесь и сейчас — торопливо путаются пальцы возлюбленного кузена в гладких лентах корсета, шуршат шёлковые юбки, скользят её собственные руки выше по затянутым в мягкую ткань бёдрам…
Здесь и сейчас она любила и была любима.
И это стоило любого «завтра».
***
— Чашу за наместника, — Бьянка морщит нос, но покорно приподнимается на белых подушках, поддерживаемая Константином, и пьёт приторно-сладкую микстуру, торопливо облизывая липкие губы.
— Как ты умудрилась, звёздочка? — голос кузена тихий шелест, а белые руки ласково отводят с её лба влажные пряди, мимолётно оглаживая поблёкшее зелёное пятно на заострившейся скуле. — Не было на свете болезней, которые тебя бы коснулись…
— Вода тут, что ли, плохая, — она слабо улыбается потрескавшимся ртом и пытается шутить, но тут же устало прикрывает воспалённые глаза и откидывается обратно на кровать. Пагубный жар выпивал её до капли и всей власти молодого наместника не хватало, чтобы исцелить Бьянку де Сарде, их славного эмиссара, его яркую звёздочку, тускневшую с каждым новым рассветом.
***
— Чашу за наместника! — Бьянка цепляется за плечи кузена, но всё-таки стоит, высоко вздёрнув подбородок, уродливо темнеющий пятнами незаживающих ранок на фоне белоснежных кружев высокого ворота.
Прозрачно-зелёные стекляшки глаз безошибочно устремляют взор на лицо Константина, но всё-таки не видят его — ни влажных дорожек слёз на щеках, ни подрагивающих бледных губ, ни тёмных запавших глаз. Иногда молодому наместнику кощунственно хотелось благодарить просветлённого за то, что его дорогая кузина ослепла.
А иногда ему просто хотелось умереть.
У босых ног Бьянки де Сарде звонко разлетается на осколки их недозволенное счастье.
Де Сарде, кто-либо из doneigad. АУ без болезни Константина, де Сарде постепенно проникается мировоззрением островитян и решает связать себя с островом. Реакция окружения.
Курт, маленькие Константин и де Сарде. Детей пытаются похитить для выкупа, Brave Kurt находит их на корабле навтов, но мелочь отказывается возвращаться в замок, потому что их обещали покатать на корабле. H!
Когда mal говорит, что их боги когда-то были людьми, Айриш звонко смеётся, сжимая сухонькую старушку в крепких объятиях.
— Ещё скажи, что renaigse, — мягко целуя в морщинистую щёку с зелёными завитками метки. — Ты мудра, mal, но Anem и Cred никак не могут быть смертными! Они слишком…
Светлокосая Айриш не может подобрать слова, вертящегося на кончике языка и отдающегося вкусом спелой земляники и родниковой воды. Никто на свете не был древнее их седой mal, никто не мог похвастаться тем, что держал за руки добрую Cred, как родную сестру, и говорил с милосердным Anem на равных.
Но пускай боги поддерживали земной путь mal, её тело всё же дряхлело, а вместе с ним и разум, заставляя мудрейшую рассказывать о тёмных локонах богини, не увитых белыми полевыми цветами, но покрытых сплавом железа и стали, как у тех, солнечных людей, что приносят на весенние торги свечи, вина и запертые в пергаменте воспоминания.
Рассказывать о боге с кожей белой, как снег на вершинах гор, и волосами цвета пшеницы, из которой пекли ароматный хлеб златоглазые люди. Айриш покупала такой хлеб каждый день солнцестояния, чтобы преломить на ежегодном празднике, и не могла себе представить, чтобы у Anem, — Anem, научившего их запирать слова солнца и слова земли в вещи! — были такие волосы.
Любой ребёнок знал, что если придёшь в первый день весны в священную рощу, то рано или поздно выйдешь к тёплому костру, что не убивает для своей жизни даже сухих ветвей. А у костра будет сидеть молодая девушка с волосами, проросшими цветами, и юноша с глазами цвета горного хрусталя.
Их добрые боги, их старшие брат и сестра, их мудрые учителя. Подходи, садись в круг весело трещащего костра, клади голову на колени Cred, принимай чашу травяного отвара из рук Anem. И слушай, слушай, слушай…
Старая mal говорит, что их возлюбленные боги были смертными. Айриш смеётся.
Она видела их. Она с ними говорила. Она знает, что боги вечны.
Но… иногда поздней осенью, в час, когда луна являет свой лик, старая mal накидывает на плечи тёплый плащ и идёт к древнему святилищу, чтобы провести ночь в ритуальном бдении. Однажды Айриш выскользнет из укрытого сном дома и бесшумно последует за ней, чтобы услышать голос своей прекрасной богини. Голос, зовущий мудрейшую по имени.
— Здравствуй, Сиора.
— Здравствуй, Бьянка.
Ти-Фради смеётся и плачет, проливая на своих дочерей серебряный лунный свет.
Его шаги отдавались эхом. Слишком громко, слишком резко и агрессивно. Петрус не хотел ее беспокоить, заставлять думать, будто идет очередной мучитель из Мостового. Но каменный коридор с высоким сводчатым потолком не оставлял ему выбора. Петрус, не останавливаясь, вынул из держателя в стене факел и вошел в знакомый тупик, заканчивающийся решетчатой дверью. Арелвин скучала по свету, а все, что у нее теперь было – лишь тусклая масляная лампа возле камеры и вечный полумрак.
– Это ты? – гибкая фигура быстро поднялась с лежанки и метнулась к двери.
К нему.
Петрус, не глядя, всадил ручку факела в трещину в стене, и подошел поближе.
– Здравствуй, дитя мое.
«Здравствуй, моя соколица», – хотелось сказать ему, глядя ей в глаза.
Глаза у Арелвин были переменчивыми – то зеленые в желтизну, то почти карие. Пронзительные и ясные в самом начале их знакомства, подернутые дымкой тоски и отчаяния сейчас. Но даже сейчас они завораживали и не отпускали его.
– Ты видел ее? – спросила Арелвин, и надежда вновь разожгла в глубине ее взгляда огонек.
Как ему хотелось бы, чтобы этот огонек никогда не гас!
– Да, вчера. Играла с принцем в дворцовом саду. Залезла на яблоню и прыгала на ветке, как маленькая обезьянка.
– Обезьянка, – повторила Арелвин со слабой улыбкой. Она не поняла этого слова, наверняка представив что-то свое.
Даже улыбка ее была надломленной. Руки висели вдоль тела, как крылья, которые никогда не поднимут в полет. И Петрус видел повязки на этих руках. Князь Д’Орсей не позволял докторам истязать свою пленницу, но некоторые опыты все же требовали определенного членовредительства. Петрус ничего не мог с этим поделать. Он употребил все допустимое влияние, чтобы Арелвин хотя бы перевели из сырого подвала на этаж выше. Давить дальше означало привлечь к себе ненужное внимание. Этого он не мог себе позволить.
«Трус, – молчал он, глядя в эти прозрачные птичьи глаза. – Предатель».
И это было правдой.
– Няня снял малышку с дерева, ругая за порванный костюмчик, а та сказала, что сама все зашьет. И держалась с большим достоинством для четырехлетней девочки.
Петрус рассказывал Арелвин истории, половина из которых были вымышленными. Что еще он мог ей предложить, своей соколице с перебитыми крыльями?
Он говорил и говорил. И меж всех его слов всегда сочилось еще одно.
Выдержки из записей кп. Васко, для дальнейшего переноса в судовой журнал
Каждая тварь за пределами Новой Серены хочет убить нас. Сиора утверждает, что через одну, но в это слабо верится. Я скучаю по морю.
Мы редко виделись с Де Сарде в море, и я многое узнал о ней во время походов. (пропуск словно хотели написать что-то ещё) Люди идут за ней. Слушают и жмут руку тем, кого ещё недавно клялись вырезать – благодаря де Сарде. В ней…обаяние. Решительность. Д’Орсей определенно знал, кого назначать послом.
Нет такого языка, которых не слышали бы навты в плаваниях, но язык островитян мне совершенно не знаком. Сиора обучила меня и посла нескольким простым словам. По словам островитянки, у Де Серде ужасный акцент, но, кажется, это ее совершенно не трогает, она хочет учиться дальше. Ее энтузиазм…заразителен.
Провели спарринг с Куртом во время стоянки. Славный малый, только напрягается слишком сильно.
Чем дальше телемцы от континента, тем они безумнее. Инквизиторы жгут местных на кострах и удивляются, почему их веру не любят.
Этот остров – настоящий кипящий котел. Как только это место до сих пор не взорвалось, и как Де Сарде умудряется лавировать во всем этом? Словно лучшие корабли навтов в шторм (несколько зачеркнутых попыток рифмы)
Встреча с «братом» помогла мне понять…многое. Де Сарде многое сделала, что бы она состоялась, и, кажется, искренне переживала. Я не могу не (яростно зачеркнуто)
Чешется. Король осматривает свои руки: крепкие, покрытые шрамами и ссадинами, ощущает их тяжесть. Приглядывается, не узнает их, но не видит разницы. Щурится как слепец - нет, физические изменения еще не заметны. Но тело больше не принадлежит ему. Странно, но вместо ожидаемой боли Винбарр приходит невесомость и дымка. Мысли путаются, пытаются увильнуть от него перелетными птицами. Разлетаются потоком опавших листьев, как бы он не старался сжать их в охапку. Первое перо он замечает утром. Приподнимает его чужими руками, прижимает к чужой груди. Чувствует что-то родное. Зуд сковывает его поясницу, стягивает ее кожаными ремнями. Мужчина терпит, но не выдерживает.. Винбарр разрывает себе спину так, словно под его кожей копошатся змеи. Вместо старых ногтей оставляет на пальцах гнойное месиво. Пытается сосредоточиться, учится не думать, учится отдавать себе команды. Односложные, ясные. Приказывает себе остановиться, заметив припухлость в области лопаток. Вновь касается расчесанной спины, понимает, что дал путь жилистым наростам. Человеческий страх уходит быстро, сменяется на нечто новое. Нечто, ранее ему недоступное.Телесное врастает в духовное. Восторг, блаженство, тошнота и катарсис. Смирение и единство. Что-то, что он еще не может понять. Или уже не в силах. Остров въедается ему под кожу, мужчина сжимает кулаки до крови, пронзая когтями плоть. Распутать клубок мыслей ему уже не дано, но боль помогает ему помнить. Винбарр пытается прорвать пелену в голове неизменной мантрой: Защитить. Не позволить. Король разжимает ладони. Было что-то третье. Что-то очень важное. Но он об этом уже позабыл.
Курт и его шрамы (в прямом и переносном смысле). Что угодно: физиологические описания накладывания швов и процесса заживления, разговоры об их происхождении, психологические травмы и то, как он с ними справляется/справлялся. Если романтика, то с ж!де Сарде. А+, Н-.
Пальцы у де Сарде короткие и суставчатые, привычные к рукояти рапиры и рывку даги под гарду. А ещё очень любознательные. Пригладили рассечённую надвое бровь и нашли все лучики-морщинки вокруг глаза: противник оказался ушлым и всё пытался ослепить его. Поплатился ударом в кадык. Мазнули по носу – кожа уродливой щелью продавилась до самой кости – и спустились к губам, чтобы найти почти изящный росчерк чьей-то шпаги. А губы Курта нашли её пальцы – и легонько поцеловали. Очертили звёздчатый островок около пупка – кожу стянуло и перемешало, как тесто, надавили на точки-маковки на периферии. Болезненное напоминание о том, что гранату не следует тискать точно девку в борделе. В темноте им не удалось найти след долгой, страшной беспомощности на груди, когда подставился под выстрел аркебузы. Ночами, полными горячечного бреда и запаха гноя, мерещилось ему лицо кормилицы-проститутки. Круглое и скуластое, оно защищало тогда уже взрослое дитя от вида схватившейся кровью корпии и блеска хирургических инструментов. Казалось бы, их лоск и плавные изгибы должны пробуждать в страждущем ликование – но только не когда прикован к постели, слабый и немощный. От палаша можно увернуться, меч – парировать, а что прикажете делать с хищным корнцангом или крюками-ранорасширителями, на которых только бычьи туши и подвешивать?.. Наверное, он напрягся; де Сарде потёрлась носом о его шею и приласкала живот. Милый, прелестный котёнок с белоснежной шубкой и розовым бантом на шее. Его радость, его славная ученица, которая в чём-то даже превзошла своего мастера – превосходная техника, отличный замах, прекрасно поставленный батман… И все её шрамики знает наперечёт: на коленках и предплечьях, на тыльной стороне ладони, потому что не надела перчатки на тренировку. Но она никогда не убивала. И никогда не металась в лихорадке по изгаженным мочой простыням, не шила порез на голени наживую – сама, аккуратными и медленными стежками, чтобы не образовалось карманов, в которых скапливается гной; не цеплялась скользкими от крови пальцами за осколок кирасы, засевший у самой подмышки… И он сделает всё, чтобы этого никогда не произошло. Шрамы – чернила памяти, и читать их следует кончиками пальцев. И когда де Сарде устраивает голову на его плече, внимательная и тихая, и просит рассказать о себе… что же, он знает, что ответить.
Не то, чтобы Константину когда-нибудь говорили об этом напрямую, он просто знал это всю свою жизнь — как знал, что отец его презирает. Это было плохо, это было неправильно. Это было невозможно остановить.
Он даже не знал, когда именно это началось. Может быть, еще в детстве?
О, они с Фелицией были неразлучны: вместе корпели над чернилами и пергаментами, пихали друг друга локтями на уроках де Курсийона, рисовали карты, зубрили фамилии знатных семейств и придумали весьма похабный стишок, чтобы легче запомнить имена телемских святых. После занятий они тоже не расставались, все проделки, все неприятности, — и все наказания, — тоже делили на двоих.
Или, может, на их первом балу?
Константин помнил, как они почти полгода ходили за своими матерями, пуская в ход все — тогда еще детские, — уловки, чтобы добиться своего: они хотели быть представлены обществу вместе, и, в конце концов, княжна де Садре разрешила дочери дебютировать на год раньше, чем следовало. То еще было зрелище: они извели дворцовых портных, но в итоге получили два одинаковых, — и, надо заметить, совершенно прелестных, — парадных камзола. Шляпы тоже были одинаковые, только у Константина к тулье было пришпилено перо, а Фелиции — розы.
И, конечно, за несколько секунд перед выходом в зал, она сорвала шляпу с его головы, и надела на него свою.
Константин не злился, нет, он был абсолютно счастлив, особенно когда она отдала ему свой второй танец. Первый, конечно, принадлежал князю д’Орсею: по традиции, в первом танце девушку должен вести ее отец, или, если он погиб — глава семьи или старший родственник.
Нет, вряд ли тогда: все-таки, они были еще детьми. Может быть, позже, когда оба стали достаточно взрослыми для своих обязанностей?
Это было тяжелое время для них обоих: нужно было не просто вникать в дела семьи, нужно было по-настоящему в них участвовать. Требования росли день ото дня, так же, как и ожидания их родителей. Неудивительно, что часто они не выдерживали и сбегали из дворца в город, переодевшись простолюдинами. Торчали в тавернах, пили, больше чем следует, играли и веселились. И, как всегда, попадали в неприятности.
Константин помнил, как однажды чуть не разрушил свое инкогнито: он играл в кости, и ему не везло. Ему так хотелось отыграться, что он вытянул из-под рубашки медальон и почти успел бросить его на стол, — но Фелиции перехватила его руку. Спасла его, как обычно.
Позже они вернулись во дворец, — через черный ход, через лестницу для слуг, — старясь не шуметь и не смеяться. Добрались до его покоев, где Фелиция, — она всегда пила наравне с ним, не желая отставать, и поэтому часто перебирала, — рухнула на кровать.
— Я так устала, Кос, — пробормотала она, и внутри у Константина что-то дрогнуло — он так давно не слышал этого старого, детского имени. — Я полежу немножечко и пойду.
И тут же уснула, а он лежал рядом и бережно перебирал пальцами ее спутанные волосы.
Нет, не было дня, не было момента, когда он в нее влюбился, он просто любил ее — всегда. Это было запретно, это было неправильно: все-таки, они брат и сестра, пусть и двоюродные, пусть и немного разбавленная, но одна кровь. А когда Константин узнал правду — о том, что они вовсе не родственники, — было слишком поздно.
Это было страшнее, чем услышать от доктора свой диагноз, это жуткое слово — «малихор». Знать, что все это время между ними ничего не стояло. Знать, что все это время они могли быть вместе.
Хорошо, что это тоже осталось в прошлом. Когда Константин установил связь, когда понял, что не умрет, он смеялся — нет, не потому, что победил смерть, но потому что осознал: все так и должно было случиться. Раньше он был глуп — глуп, и несчастен, — но теперь собственная судьба лежала перед ним открытой книгой. Он даже удивлялся тому, как слеп он был раньше. Как слеп, и как труслив — знаки грядущего были перед ним с самого начала, заключенные в их именах.
«Константин» — «вечный» и «Фелиция» — «счастливая». Вечное счастье, как и все в их жизни, разделенное на двоих.
Они будут вместе. Они станут богами. Оставалось только дождаться, когда она поймет это, и придет, и когда она пришла, Константин протянул ей руку.
Фелиция стояла перед ним — оборванный плащ, камзол, испачканный кровью, перчатки, прожженные химикатами и порохом, тени вокруг глаз и грязь на лице, — прекрасная, как никогда.
Маленькие м!Сарде и Константин. Де Сарде хочет играть и с другими детьми тоже, Константин злится и ревнует. Незаметно устраивает этим детям мелкие подлянки, врет в глаза, подставляет, настраивает друг против друга и говорит завуалированные гадости, чтобы они не захотели больше приходить.
– Анри сказал, что ты похожа на жабу, – как бы невзначай замечает Константин.
Лицо шестилетней Сесиль стремительно краснеет. Она мнет в руках пышную юбку своего зеленого платья, которое, по мнению Константина, действительно делает ее похожей на огромную лягушку.
– Он не мог так сказать, – девочка закусывает дрожащую губу. – Анри всегда очень вежливый!
Принц пожимает плечами и кидает в пруд очередной камешек.
– Он сказал мне по секрету. А еще ему не нравятся твои косички, он считает их глупыми.
Сесиль морщит лицо и начинает плакать. Еле слышное хныканье быстро переходит в громкий плач; она закрывает лицо руками и плюхается на землю.
Константин не может сдержать ликующей улыбки, но все же подходит к ней, садится на корточки и утешительно гладит ее по спине.
Вечером того же дня Константин присоединяется к кузену за ужином.
– Ты чего такой кислый? – бодро спрашивает принц, болтая ногами, и хватает свою тарелку.
– Сесиль не стала сегодня со мной разговаривать, – Анри тяжело вздыхает, ковыряет еду вилкой. - Просто взяла и убежала, когда я подошел поздороваться.
Константин запихивает в рот очередную порцию салата, довольный собой.
– Наверное, это из-за пятна.
И перестает жевать.
– Не правда! – возмущенно вскрикивает он с набитым ртом и поспешно сглатывает. – Она просто глупая. И скучная!
Анри не выглядит убежденным. Он усиленно трет пятно на щеке в надежде убрать его с кожи.
– Оно уродливое, – тихо признается де Сарде, опуская голову.
– А вот и нет! – Константин обхватывает его лицо руками и заставляет посмотреть на себя. – Красивое! Мне нравится. А если им не нравится, то они все дураки!
Лицо Анри наливается румянцем. Он несмело улыбается, а затем подается вперед и заключает Константина в объятия:
– Врешь ты все.
– Не вру! – возражает принц поверх плеча кузена. – Честное-пречестное не вру!
Анри стискивает его чуть сильнее и хихикает. Затем отстраняется, и Константин замечает влажные дорожки на щеках кузена.
– Пойдем сегодня на голубятню? – торопится отвлечь его от грустных мыслей принц. – Я стянул ключи у мсье Этьенна. Можем даже там на ночь остаться, если не попадемся по дороге страже.