Де Сарде/любой ЛИ. Хорошая концовка, де Сарде тяжело переживает произошедшее — вплоть до попыток самоубийства; ЛИ всеми силами пытается его удержать и откомфортить. А+
Она отпускает кинжал, и он остается в теле кузена. Константин смотрит на нее: удивлено и непонимающе. Он даже представить не мог, что его дорогая кузина предаст его. Он падает, умирая с таким же удивленным взглядом. Она почти слышит его голос, чуть дрожащий: «Почему, дорогая кузина? Почему?» Кто-то меняет бинты на ее ранах. Кто-то приносит еду. Кто-то меняет ей одежду. Кто-то сидит рядом, пока она лежит в постели и видит один и тот же кинжал, снова и снова вонзающийся в ее кузена. Лучшего друга с самого детства, который как мог, защищал ее и никогда не терял присутствия духа. Даже когда она убила его. Запах крови все ещё щекочет ноздри, кровь Константина пропитывает ее перчатки, одежду, заполняет все вокруг. Она снова видела кошмар, а наяву она видит кинжал. «Убила, убила». Ее доброго, веселого, готового ради нее на самые озорные проделки кузена. Только бы она вновь рассмеялась и перестала натягивать воротник до ушей. Ее ноги подкашиваются от слабости, пока она идет к сундуку с одеждой. Очередной кошмар: яркий солнечный день и мир, в котором больше нет Константина. Потому что она его убила. Она должна была снова увидеть этот кинжал. Она заслужила этот кошмар. Кровь капает на мягкий ковер и заполняет все вокруг. Ей нужен Константин — что бы он опять стал здоровым и радостным. Закружил ее и обнял крепко-крепко. Лучший друг на свете — она убила его. Звук распахнувшейся двери. — Де Сарде! Кто-то бережно разжимает ее изрезанные пальцы и забирает кинжал. Кто-то подхватывает ее и усаживает на кровать. Откуда-то приходит боль. Ее трясет. Васко начинает тихонько бормотать под нос матросскую песню, пока перевязывает ее руки. Размеренный ритм и знакомый голос что-то шевельнули внутри. Море крови превратилось в капли на ковре. Кинжал в теле кузена лежал отброшенным в другом конце комнаты. — Опять ты меня напугала, — мягко произнес он взял ее за подбородок. — Оливия... — Васко... он... его нет. — Де Сарде снова затрясло. — Я убила его....убила! Она плакала у него на груди, пока не заснула. Васко привычно уложил ее в постель, ещё раз внимательно смотрел комнату и облечено выдохнул. Он снова едва не опоздал. Когда через несколько дней Оливия сиплым голосом попросила его спеть снова, он был счастлив исполнить эту просьбу. Даже если он совершенно не умел петь. Возможно, это было начало.
– Я тебе говорю – кракен! – невнятно прорычал пьяный Васко, сидящий на поваленном дереве, и картинно вскинул вверх руки, изображая щупальца. Тени, отбрасываемые ярким костром, затанцевали за его спиной.
– Все ты брешешь, – добродушно ответил ему расположившийся рядом Курт, прикладываясь к фляжке.
Навт, задыхаясь от возмущения, приготовился было к гневной тираде, но в этот момент Афра сунула ему под нос бумажку с рисунком:
– Такой вот?
Васко сдвинул брови и попытался сконцентрировать взгляд на листочке.
– Что? Нет, как ты вообще... – он прищурился и внимательно осмотрел рисунок. – Щупальца с другой... Как тебе это вообще в голову пришло?
Афра пожала плечами, смяла листок и бросила его под ноги. Вырвала новый из своего альбома и начала рисовать, высунув кончик языка. Сиора, сидящая к костру ближе всех, взяла скомканный клочок бумаги, развернула его и начала пристально рассматривать изображение. Де Сарде заинтересованно заглянул ей через плечо и его глаза округлились. Он вдруг начал хохотать, расплескивая содержимое сжимаемой в руке бутылки с вином.
– У него... щупа... льца!
Он силился сказать что-то еще, но лишь замотал головой и согнулся пополам от смеха, с силой забил рукой по земле, отчего в воздух поднялось облачко пыли.
Возмущенный Васко пытался тем временем вернуть внимание к своей истории:
– Да нормальный там был кракен, с нормальными щупальцами!
Петрус тоже наклонился к Сиоре, посмотрел на рисунок и его непроницаемое лицо вдруг расплылось в хитрой улыбке.
– Знавал я пару дам, которые были бы не прочь познакомиться с таким, кхм, кракеном. Да и юношей тоже.
Курт сочувственно похлопал позабытого всеми Васко по спине и передал ему свою флягу.
Сиора, не понимавшая, почему остальным так смешно, наконец подала голос:
– Я видела похожих надайгов.
Все резко замолкли и повернули головы к островитянке. Афра тактично откашлялась и покрепче ухватила карандаш.
– Так где, ты говоришь, их видела? Мне бы хотелось на них посмотреть. В научных целях, естественно.
- … а на утро дворец наводнили злые торговцы. Такого гама мы не слышали даже на ярмарке. Присланных претензий хватило бы на растопку каминов на протяжении всего года, - Де Сарде улыбнулась своим воспоминаниям. - Вас никто не заподозрил? - Поначалу нам с Константином так и показалось, - рассказчица кивнула. – Но ближе к ночи нас внезапно вызвал к себе господин Де Курсийон. Как только мы зашли в классную, он посоветовал вернуть всё, как было. Никакие заверения, что это сделали вовсе не мы, не помогли. И вот вторую ночь подряд мы с кузеном бегали по всему городу и снова меняли все торговые вывески. Всё осложнялось тем, что мы уже плохо помнили, что где должно было висеть. Закончили только под утро и еле успели улизнуть перед открытием последней лавочки. А потом с самого утра нас ждали уроки у господина Де Курсийона, тренировка с Куртом и какой-то приём. Не уверена, но кажется на приёме то мы и вырубились. - И больше никогда не шутили? – Петрус хитро улыбнулся в усы. - Как же! Просто шутки стали менее…масштабные и более локальны. - А эти…вывески... носят какой-то ритуальный смысл? - Сиора грозно свела брови вместе, пытаясь постичь тайный смысл рассказа. - Они совершенно невообразимым образом могут превратить простую мебель в настоящую оружейную, - совершенно серьезным тоном заверил островитянку отец Петрус. - Какая сильная магия! - восхитилась та. Альфра поспешила отвернуться, чтобы не захохотать в голос. - Да. Кхм, - слово взял навт. - Если тут еще никто не устал от моряцких историй, то у меня есть ещё одна. Собравшиеся у костра благодушно закивали. Вечер был удивительно теплый, а прошедший день принес только приятное. - Плавал не так давно один корабль, и преследовало его одно несчастье - каждый раз как он отплывал от Серены, то вместе с ним отлетала огромная стая чаек. Она была настолько огромна, что порой под белыми крыльями сложно было увидеть небо. Чего только не делала команда: и стреляли, и травили, и заводили столько кошек, что их было больше матросов. Но птицы никуда не девались. Они всегда преследовали корабль еще на протяжении пары дней и только потом возвращались домой. Но на что походил после этого корабль - то ещё зрелище. Матросы проклинали злой рок, офицеры усердно молились, а капитан думал. И придумал. Завёл он себе несколько хищных птиц, которые и распугали злосчастную стаю. Но вот избавиться от прозвища Птичий Король ему так и не удалось. - А в чём была причина такой любви чаек именно к этому кораблю, так и не выяснили? - Альфра взволнованно подалась вперёд. Странное поведение животных и неразгаданные загадки в одном флаконе не могли оставить натуралистку равнодушной. - Нет, - Васко покачал головой. - Капитан приглашал на борт и священников, и учёных. По отдельности, разумеется. Но никто так внятного ответа дать не смог. - Да? А осталась ли проблема? Я бы была не прочь как-нибудь потом заняться этим вопросом, - учёная расплылась в мечтательной улыбке. Но ответ навта тут же вернул в реальный мир. - Через какое-то время всё пришло в норму. - Хм, может их привлекал какой-то цвет? Бывает такое, что некоторые животные чувствуют особую симпатию к определенному оттенку. Или может корабль был сделан из какого-то определённого дерева? Хм, нет, маловероятно... - Возможно корабль постигло проклятие? - когда Сиора была чем-то взволнована, то её становилось весьма трудно понять. Возможно поэтому Альфра так надолго задержала взгляд на островитянке и только потом закачала головой. - Глупости! Всему должно быть логичное объяснение! - Например, что капитан так и не додумался проверить борта и снять сушеные рыбные головы, - тихо подала голос Де Сарде. - А на второй день от них видимо ничего не оставалось. Вот чайки и улетали. Когда все головы повернулись в её сторону, дипломат невозмутимо продолжила: - Что? Я же говорила, шутки стали менее масштабны. По целому городу больше бегать не приходилось.
— Я никогда не очищал киль и шпангоуты от налипших моллюсков.
Курт неодобрительно покачал головой.
— Жульничаешь, капитан.
— Вот именно, — де Сарде поддержала Курта. — Вся прелесть игры в том, чтобы обнаружить о другом что-то, чего не ожидаешь. А как можно обнаружить что-то, чего не ожидаешь, если задаешь такие сложные условия? Это все равно что сказать "Я никогда не стриг льва посреди болот при полной луне".
— Уж простите великодушно! — ухмыльнулся Васко. — Но ничего другого в голову не приходит. Теперь твоя очередь, леди эмиссар, — последние слова он произнес настолько похабно, что даже Сиора прыснула.
Де Сарде рассеянно поправила выбившуюся прядь за ухо. Было видно, что она уже сильно пьяна.
— Так. Я... — Де Сарде задумалась, облизнула губы, посмотрела на ночное небо. Хихикнула. — Я никогда не... читала романы Бертрана Ремизо.
— А вот сейчас ты врешь, зеленокровка! — заявил Курт. — Как минимум два раза я заставал тебя с этими книженциями.
Альфра не удержалась и фыркнула. Де Сарде начала увиливать.
— По правилам игры я и не должна говорить правду. По правилам я должна сказать что-то, и тот, кто это делал, должен выпить. И я тоже, выходит.
Вслед за де Сарде выпил Васко, что никого не удивило. Но затем из чашки отхлебнул Петрус.
— Отец Петру-ус! — удивленно протянула де Сарде. — Ну ничего себе!
— Чем бухта тише, тем больше в ней сирен, — посмеиваясь, заметил Васко. — Не обижайтесь, отец.
Петрус спокойно пожал плечами.
— На что обижаться, дитя мое? Прекрасная морская поговорка, которая, полагаю, подходит случаю.
— Да объясните уже, — нетерпеливо сказала Сиора. — Что это за книги и почему все смеются?
Де Сарде, как истинный дипломат, попробовала объяснить иносказательно, но Сиора все равно ничего не поняла. Пришлось Альфре объяснить как есть.
— О, у нас тоже есть такие рассказы, — оживилась Сиора. — Мы рассказываем их подрастающим детям, в образовательных целях. Но что там смешного? Это же естественная часть любой жизни.
Все растерялись, и даже де Сарде не сообразила, что ответить.
— Полагаю, что на самом деле ничего, дитя, — наконец ответил Петрус. — Просто в наших культурах сексуальная сторона жизни воспринимается как нечто интимное и, самое главное, неприличное.
Сиора нахмурила брови. Она все равно не понимала.
— Так а что с Ремизо? — Де Сарде то ли решила перевести тему, то ли и вправду заинтересовалась. — Я знала, что он популярен в Содружестве, но не знала, что еще и в Телеме!
— В Телеме? О нет, дитя мое, он никогда не был популярен в Телеме. Хотя и у нас, конечно, был один тираж...
— Тогда как же вы вообще узнали про эти книжки, отец? — вкрадчиво спросила де Сарде, очевидно, надеясь на скабрезную историю. Что ж, придется ее разочаровать.
— В тюрьме, дитя мое. Когда-то давно за один мой проступок я был осужден на тюремное заключение. Недолгое... и вообще весь этот процесс, если спросите меня, был скорее политическим...
— Ближе к делу! — почти грубо потребовала де Сарде. — Мне не терпится узнать подробности!
— В общем, вскоре я обнаружил, что одни только молитвы не успокаивают мой разгоряченный разум, и обратился к тюремной библиотеке, коя оказалась скудна. Там и обнаружил эти... книги. Впрочем, время, проведенное за сим чтением, не считаю полностью потерянным. Была там парочка... хм-м, сюжетных тропов... которые разбудили мое... воображение, — заключил Петрус.
Смеялись все, кроме Сиоры. Петрус беззлобно улыбнулся, обводя взглядом захмелевшую компанию.
Не говорить же им, в самом деле, что он и есть Бертран Ремизо.
Утром Жаклин проснулась с неистовой, как желание мэтра Алоизиуса жечь неверных, головной болью. Серенская пословица гласила что-то вроде «на новом месте приснись жених невесте», но снились Жаклин только орущие жирные голуби с площади де Орсея и почему-то треуголка капитана, которую тот хотел продать госпоже Клерк в обмен на сведения о Бастьене. Сны — это самое мерзкое зло на свете. Как назло, сегодня капитан выглядел непривычно довольным и улыбчивым; какое-то время Жаклин мрачно следила за тем, как он, весело насвистывая, накидывает неизменный старый бушлат. Пригладив пятерней свои подозрительно встрепанные светло-русые волосы, он нахлобучил сверху треуголку. Жаклин вяло надевала жакет. — Господин капитан, вас покусали кошки? — не выдержала она, заметив, как старательно тот повязывает шейный платок. «Кошки с Медного района», — подумала она, вспомнив, как прошлым вечером видела направлявшегося в таверну капитана. В окно. Почему сама Жаклин в этот момент не спала, неизвестно даже Просветленному — а уж почему у нее после разболелась голова, вообще не сможет сказать ни один островитянский doneigad. Не иначе, это все площадные голуби. Надо сказать Константину, пусть что-нибудь сделает. Капитан с удовольствием зажмурился. — Скорее островные пумы, — мечтательно проговорил он и перешагнул порог; в лицо Жаклин тут же раскаленным кулаком ударило новосеренское экспрессивное солнце. Целеустремленно следуя в сторону Восточных ворот, капитан Васко с достоинством здоровался за руку со всеми встречными навтами и вообще выглядел как идущий навстречу всем морским ветрам парусник, ожидающий приключений, ценных трофеев и прекрасных напарниц — Жаклин очень захотелось стать бурей, которая смоет с этого парусника всю его самоуверенность. Возможно, даже штормом. Вообще, что за бесстыжие девки эти островитянки! Увидели красивого капитана — и сразу же... Вот, например, аристократки совсем не такие. Совершенно не такие!.. Жаклин против воли представила себя в разноцветной накидке вроде той, которую носила Сиора. — Жаклин, у вас все хорошо? — обернувшись, окликнул ее капитан. В это время Жаклин мысленно выдавала всем островитянкам серые платья в пол и щедрой рукой сыпала штрафы за ношение иной одежды. Она сложила губы в самую очаровательную из своих улыбок. — У меня — да. Пока что. А если вы будете меньше внимания обращать на местных доступных девиц и больше — на мою безопасность, то так будет и дальше. Быстрым шагом пройдя вперед, она резво запрыгнула в карету. И чего, в самом деле, она так злится?
Перчатки давно стали ее второй кожей. Показаться в обществе без перчаток, плотно облегающих руку, означало крах репутации, моментальный и бесповоротный. Твои руки, а особенно запястья, мог видеть лишь муж — ну, или любовник, чье наличие само по себе должно было оставаться тайной.
Васко перчаток не носил. Однажды она случайно дотронулась до его обнаженной руки и отдернула свою, словно обжегшись. А потом долго наблюдала за ним — исподтишка, краем глаза. Смуглая кожа, длинные пальцы, изящные аристократичные запястья, мозоли на ладонях. Ей было интересно и жарко, словно она наблюдала за крайне неприличной сценой, не предназначенной для посторонних глаз. Да и почему словно? Ни один человек не должен видеть, как Васко разминает руки — медленно вращает запястьями, сжимает и разжимает пальцы, рассеянно массирует ладони.
Это было верхом неприличия. Это было попранием всех норм этикета, которые в нее вбивали с детства. Это было практически развратно. Но де Сарде не могла заставить себя смотреть на лес, или на костер, или хотя бы на его лицо — куда угодно!
Конечно, Васко это заметил. И конечно, он решил ее добить — ничем другим она это объяснить не могла.
Он решил научить ее стрелять.
Никто и никогда не касался ее голыми руками, даже мама. А он... властно положил свою ладонь на ее, и даже через перчатку она почувствовала жар его руки. Сжал пальцы, заставляя ее плотнее обхватить рукоять пистолета. Она, как зачарованная, смотрела на узкие коротко остриженные ногти, пересчитывала морщинки на пальцах, и ее разум затмил туман. Если бы дело было в Серене, Васко запретили бы появляться в приличном обществе, а ее саму записали бы в развратницы.
Заглядевшись на его руки, она и не заметила, что он встал еще ближе, вплотную к ней, а его пальцы скользнули к аккуратным пуговичкам ее перчатки. Она чувствовала его дыхание на своих волосах, а затем ее словно пронзило током — эти неприлично длинные пальцы проникли под перчатку и погладили внутреннюю сторону запястья — там, где кожа нежнее всего. Ощущение было новым, пугающим и невероятно, безумно приятным, и де Сарде показалось, что она плавится под этими осторожными касаниями.
— Перчатка вам только мешает, — услышала она прерывающийся, хриплый голос Васко.
Обернувшись, она словно увидела свое отражение: расширенные зрачки, влажные губы, жаркий взгляд. Прежде чем ему ответить, ей пришлось прочистить горло.
де Курсийон /ж! де Сарде Всестороннее образование у кузины и кузена. Когда Константин подрос, относительно женщин его отвели просвещаться в бордель. де Сарде за равноправие и требует просветить ее на счет мужчин.
Винбарр (или любой м!островитянин), Константин, прегейм. В отместку за Арелвин похитить ребёнка Орсея. Официально мальчик мёртв. Неофициально - воспитывается среди местных и как местный.
Первой обо всем, разумеется, узнала Кера – Кера, ждавшая его на морском берегу все это время, бросившаяся навстречу, едва увидев на спине надайга человеческий силуэт; подскочила, вскинула руки обнять, да так и замерла.
– Винбарр, – почти прорычала она, – почему вместо Арелвин ты привез сюда ребенка ренайгсе?
Ребенок, надежно привязанный к его груди двумя полосами ткани – крест-накрест, – что-то радостно залопотал, потянувшись к ней навстречу; Винбарр неловко похлопал его по голове кончиками пальцев и наконец соскользнул с поросшей ракушками и водорослями спины, позволяя надайгу уйти в море.
– Мы бессильны там, минунданем, – дрогнул голос, связь, почти позабытая телом за эти луны, нахлынула приливной волной, и Винбарр покачнулся; Кера поймала его за руку, глядя все еще рассерженно – и обеспокоенно. – Я не успел спасти ни Арелвин, ни ее дитя, и земля не отвечала на мой зов –
– Дитя? – Кера оскалилась – как всегда перед боем; Винбарр крепко сжал ее ладонь. Никто не знал, что Арелвин носит под сердцем ребенка – даже она сама, уходя из деревни в ту недобрую ночь. Если бы они знали… – Ренайгсе убили их?
– Только Арелвин.
Ее заперли среди камня, одинокую, бессильную, у нее отобрали солнце, и небо, и землю, и ребенка; как еще это можно назвать?
– А ее дитя?
– Забрал мал.
Они всегда думали одинаково, Винбарру больше не нужно было ничего объяснять, чтобы оскал Керы превратился в широкую злую улыбку, от которой не выходило отвести глаза. Потемневшая за эти луны кожа, сияющие глаза, выцветшие, бледные полосы размазанной краски – траур Веншаварре;
как же он скучал по ней.
– Они забрали, и они отдали, – прошептала она. Ребенок все еще тянул к ней руки; Кера легко высвободила его из ткани, подняла над своей головой. – Ты станешь истинным сыном Тир Фради, маленький ренайгсе. Я уверена.
Курт понимал, что не сможет выстрелить. Младший из сопляков знал, кого посылать за ним. Всегда хорошо разбирался в людях, чувствовал малейшую слабость, и про них с Васко тоже наверняка быстро догадался, хотя видит защитник воинов, Курт изо всех сил пытался это скрыть.
Началось у них еще на корабле. Этот напыщенный мальчишка, гордо обходящий свою посудину, как генерал на смотре личного состава, смешил Курта. И подолгу засматривался на него, гоняющего своих сопляков вокруг мачты. Курт спиной чувствовал внимательный взгляд и потел еще сильнее.
Он случайно ввалился в каюту Васко, перепутав ее с каютой кузенов. Капитан переодевался, стоя у кровати голым по пояс.
Буркнув первые пришедшие в голову слова извинения, Курт хотел отступить спиной в узкий коридор, но Васко неожиданно улыбнулся и расправил плечи, показывая себя. «Ты всем мужикам так улыбаешься?» — невольно подумал Курт, обалдело понимая, что ему нравится реакция Васко, его улыбка, его смешливые глаза, его тело, запах в его каюте — провались оно все разом в пекло.
— Приходите вечером выпить со мной, капитан, — предложил Васко негромко, щурясь и наклоняя голову набок, точно оценивая вероятность отказа.
— Почему бы нет, капитан, — ответил Курт, ругаясь про себя на все лады, потому что собирался куртуазно отказаться, подражая мальчишке-дипломату, от которого многого уже нахватался, но вместо этого неожиданно согласился — как будто кто-то другой говорил за него.
И они действительно просто выпили, потому что слышимость в каютах была отменная: каждый храп в любой из них раздавался сразу во всех остальных. В другой день Курт с Васко выпили еще раз — на верхней палубе, расположившись на бочках с ромом. Потом в подвешенной над волнами шлюпке. На корме, у шпиля. За рубкой.
— Ты всегда так долго ждешь? — спросил Васко наконец, качая пустую бутылку в изящных пальцах. У крестьян, солдат и простых работяг Курт таких никогда не видел, только у своего подопечного, красавчика-принца.
— Где? — мрачно спросил он, оглядываясь по сторонам, точно собирался завалить Васко прямо здесь, на пропитанных солью досках.
Тот взял лампу и повел его за собой вниз, в трюм, в темную душную утробу корабля, где стонали доски обивки, шуршали крысы в переборках и глухо ворчал океан, сжимая борта в своих мощных объятиях.
Васко раздевался медленно, встав как раз в круг света от лампы, а Курт смотрел, стараясь не моргать лишний раз. С ним никогда еще не случалось такого, чтобы его настолько откровенно и бесстыдно хотели, показывая это всем телом, взглядом, улыбкой да и просто — словами.
— Хочу тебя, — сказал Васко и опустился на мешки с мукой, которые Курт давно уже опробовал — сбегал сюда поспать от шумных мальчишек, готовых скакать с рапирами целый день напролет, не зная устали.
«Это ничего, он же сам хочет, — повторял про себя Курт, раздеваясь и стараясь выкинуть все лишнее из головы. — Я буду осторожен, не стану спешить, я не он, проклятье, я не он, не он, я никогда не сделаю парню больно».
— Ты так до-о-олго, — протянул Васко, беззастенчиво разводя ноги, приглашая всем телом, давая понять, что готов ко всему.
Краем сознания Курт отметил, что член у него идеальной формы — ровный, красивый. И стоит так крепко, что волей-неволей проникаешься силой его желания.
«Он уже не ребенок, взрослый парень, у него наверняка было с кем-то до меня, ему не будет больно, не будет больно, не будет…»
Конечно же, в тот раз у них ничего не получилось. Курт уже не помнил, что нес, пытаясь объяснить свою неудачу, но правды не сказал, а Васко все равно будто понял. Благодаря его деликатности и терпению у них все пошло на лад, если это можно было так называть.
Курт брал его и старался не думать про Германа, не думать про ублюдка, только не думать про него. В их сексе было больше Германа, чем их самих. Выкинуть подонка из головы получалось самое большее на пару минут — уже в конце, перед разрядкой. Но и то был хлеб, хотя бы кончая не вспоминать его потную ряху. В эти минуты Курт смотрел на Васко — и видел Васко, жадно изучал каждое изменение его лица, ловил каждую дрожь, каждый стон, проводил пальцем по его губам и мог кончить только от этого.
— Тебя послали убить меня? — спросил Курт, целясь в знакомое до боли лицо.
— Найти, — ответил Васко — так легко и спокойно, словно ничего не случилось, ничего не переменилось между ними.
«Не вздумай пойматься на это обманчивое спокойствие», — велел себе Курт.
До Хикмета, захваченного Монетной Стражей, оставалось всего ничего, скоро он был бы среди своих, но его стоянку в лесу обнаружили.
— Твои солдаты так долбанули меня по затылку, чуть сознание не потерял, — сообщил Васко беззлобно. — Ты считаешь меня врагом? Поэтому ничего не сказал мне?
— Не считаю. Не сказал, потому что ты доложил бы соплякам — слишком уж лоялен к ним.
— А ты сам? Ты же их любишь. Наверняка ведь уже понял, какую чудовищную глупость сотворил.
— Я выполнял приказ. Соплякам никогда не было до меня дела, узнай они чуть раньше — вздернули бы без всяких сожалений.
— Неправда, — покачал головой Васко. — Они любят тебя. И оба велели передать тебе, что ты можешь вернуться. Твой тонкий ход с дуэлью оценили, ведь именно благодаря поражению командира на глазах у всех солдат те и побросали оружие. На самом деле ты сделал все, чтобы спасти своих подопечных. Стоило просто предупредить их, но как вышло, так вышло. Главное, что все живы.
— Значит, нашли в себе силы простить меня? — пробормотал Курт. — А ты? Ты сможешь простить?
— Да. С тобой, знаешь, вообще нелегко, я привык. Но надеюсь, в следующий раз, когда решишь убить кого-то, посоветуешься сначала со мной. Раз уж мы вместе.
«А мы вместе?» — хотел спросить Курт, но слова застряли в горле, потому что Васко больше не стоял на месте — решительно двинулся к нему, ткнулся грудью в дуло пистолета и посмотрел с вызовом в глаза.
Курт/Васко. Устать от постоянного внимания людей к татуировкам и шрамам и в итоге сойтись друг с другом как с единственными, кто совершенно не придает им значения.
В общем-то, Курт считал себя по бабам. Не то чтобы у него было много времени в этом разобраться — шлюхами при их отряде таскались несколько девиц, и не соплякам-солдатам придираться. В койке все равно не думается ни о чем, кроме того, что у нее между ног, а она из раза в раз повторяла одно и то же.
Ты как огромный дикий зверь.
Курт никогда не понимал, что будоражащего в его помятом виде — в помятом виде любого из них.
Мой грозный воин.
Ее тонкие пальцы, пахнущие луком, касались лица: ссадин, заживших рубцов под глазом и отросшей щетины.
Ты так мужественен с этими шрамами.
В постели если и думается, то совсем не головой, а наутро Курт вспоминал не теплые бедра и аккуратные маленькие груди, а прикосновения — те два рубца, две длинные ровные полосы, ему вырезали на муштре. Пообещав, что следующим будет глаз, если он посмеет выкинуть еще что-нибудь.
Курт был, конечно, по бабам, но от знатных дам при дворе его тошнило, и еще сильнее — от приемов. В душном зале его удерживала лишь обязанность сопровождать двоих княжеских щеглов, пока вокруг, благородная в той же степени, что и разнузданная, порхала знать. И шепталась; порой — о нем.
— Ты только посмотри, — леди из Серебряного Квартала желала, чтобы он слышал; ее белая грудь слишком сильно выпирала из выреза платья.
«Леди», конечно.
— Он же весь изувеченный, — фыркала вторая; первая пускалась с прежним жаром.
— В этом вся прелесть, — ее черные глаза горели нетерпением. — Он ведь как дикое животное. Не то что твой муженек, а?
Они смеялись, и этот смех вяз в ушах. Он и запомнился Курту; он, родинка на правой груди леди и то, с какой страстью она выцеловывала его сломанный нос и распоротый старым шрамом лоб.
В целом Курт был по бабам, но в который раз пил с Васко и шел следом — до резиденции его уже выросшего щегла, до комнаты наверху, провонявшей от моряцкой одежды смолой и солью, до идеально заправленной постели. С Васко было просто — и говорить, и трахаться, потому что ни в том, ни в другом он не лез ближе, чем стало бы неприятно Курту.
Однажды наутро он поймал Васко за подбородок и поскреб пальцем одну из татуировок — ощутимую, не рисунок, а рубец. Васко едва не отдернул голову.
Сколько раз он слышал, как возбуждают эти линии?
— Так это чего, — прищурился Курт, — шрамы?
Лицо Васко вмиг изменилось — расслабилось, и взгляд стал мягче.
— Шрамы.
— Я знал, — проворчал Курт, прямо так, за подбородок, отталкивая его обратно на постель, — что вы там на своих кораблях все как один конченные.
Васко рассмеялся.
И от этого смеха не хотелось отпрянуть.
— Видел бы ты, как это выглядит, когда их только вырезают, — весело ответил он. — Лицо распухает — ни пальцем тронуть, ни побриться.
Если поцеловать поверх узора, будет ли он, как Курт, чувствовать старую, несуществующую боль?
— А если в шторм попадешь, — серьезней добавил Васко, — хочется содрать прямо с кожей. У некоторых они гноятся, но, — он пожал плечами, — люди отчего-то считают их красивыми.
— Одна придворная дама предложила мне переспать с ней, — глянув на Васко, с усмешкой вспомнил Курт. — Говорила, ей нравятся шрамы. Видела б она то мясо вместо моей рожи, когда я их получил, до конца жизни юбку ни перед кем бы не задрала.
Васко вскинул бровь — и снова рассмеялся. Вместе с Куртом.
Откуда зеленокровный притащил лютню, Курт не знал. Почти хорошую, немного потертую и с пятью парами целых струн. Взяв ее впервые, Курт удивился — его руки до сих пор помнили, как перебирать по ладам. Конечно, путного в голове уже не осталось, так, несколько песен, которые горланят в тавернах или казармах вечерами. Ничего из того, что не знал бы или не умел солдат, хоть раз побывавший в увольнении.
Лютней тут же заинтересовалась Сиора; она долго разглядывала ее и сказала, что «оно» и похоже, и непохоже на то, на чем играют дети fradi. Даже тронула струны, а после смотрела, как это делает Курт: совсем не изящно, топорно, но достаточно, чтобы скрасить вечер в соответствующей компании. Сиоре понравилось, и Курт пообещал — как сможет, сыграет ей что-нибудь красивое.
Валяясь на койке в своем закутке, Курт иногда брал лютню. Водил пальцами по струнам, вспоминая то немногое хорошее, что было в его молодости, в том числе песни. Ходила у них одна простенькая, тиснутая у навтов — Курт зажал несколько верхних ладов.
— Вернувшись из боя всю ночь мы пьем, Чтоб видеть дно стакана.
Моряки пели «вернувшись из моря», а каждые две строчки отбивали повторами и криками «хэй-хо-хэй». Им песни помогали работать, а солдатам навеселе такие приблуды ни к чему.
— Чтоб сердце смягчилось хмельным огнем Под духотой кафтана.
«И юнги, и капитана» — звучало в выброшенных строчках, но нужно же было как-то выкручиваться.
— А губы подруг, что сладки, как мед, Нам скрасят скучные ночи, Мы их...
В стену с другой стороны, прямо над головой, что-то грохнуло, прерывая бряцанье. Следом голосом Васко донеслось:
— Фальшивишь!
— Иди к черту, моряк! — весело крикнул в ответ Курт.
Васко не вылезал из комнаты второй день, перерисовывая карты, старательно набросанные с зеленокровным на стоянках. Сам он в чертежных тонкостях не разбирался, зато Васко — вполне. Старик де Курсийон даже выписал каких-то монструозных на вид штук, лишь бы тот помог с картами местности. Васко не был против — к тому же, за каждую ему хорошо платили.
— Навтский флот в моем лице очень недоволен, — протянул Васко из-за стены, — имей в виду.
— Можно подумать, навтский флот сможет лучше, — поддел Курт.
Послышался смятый смешок.
— Так проверь.
Курт подобрался, садясь на койке. Каким бы строгим капитаном ни слыл Васко, он все же был еще щеглом, даже младше, чем зеленокровный. Мальчишкой с холодной головой и горячим сердцем, но рядом с ним Курт чувствовал себя на целый десяток лет моложе.
На память тут же пришла песня, которую теперь едва ли можно услышать по кабакам, но знали ее все, без сомнения. Когда влияние культа Святого Матеуса было не так велико, телемских проповедников любили доводить парной распевкой о распутном монахе и послушнице или послушнике — смотря насколько сильно нужно было разбесить телемцев. Сейчас за подобное, особенно в общественном месте, можно было угодить и в тюрьму на день-другой, но такое легко не забывается. Особенно теми, кто не питал к святошам особой любви.
— Ходят тучи над аббатством, Настоятель сер и хмур. Он без юношеской ласки Как-то разом стал понур.
— Ведь ничто, и даже вИна, — подхватил Васко, — от которых кровь кипит, Не согреют его лучше, Чем невинный неофит.
«Вы меня, милорд, простите»...
— «Я тебя прощаю, сын, — грянул Курт в ответ. — Но скажи мне лучше вот что, Ты сегодня здесь один»?
— «На молитве мои братья, Значит, видимо, один, Коль меня к себе зовете, Мой пресветлый господин».
Тонкая струна под пальцем вдруг звякнула и лопнула, хлестнув по руке. Курт шикнул.
— ...да чтоб тебя!
— Что такое? — тут же обеспокоенно спросил Васко.
— Доигрались, — ответил Курт, потирая красный след на запястье. — Струна порвалась.
Васко помолчал, а после назидательно заявил:
— Это тебе за сквернословие от Пресветлого.
— Иди ты, — беззлобно бросил Курт, — вместе со своим Пресветлым.
И едва мстительно не прыснул, когда за стеной у Васко что-то с грохотом свалилось на пол.
Новых струн зеленокровный обещал достать, только вот Петрус весь новый день ворчливо сетовал на то, какая нынче пошла молодежь — ни стыда, ни совести.
Если снять с дикого пса ошейник, он припустит в первый же переулок, не вспомнив ни горячей еды, ни теплых рук, снимавших с его шкуры репейник. Если дать навту корабль и свободу, он кинется в море, потому что суша для него постыла. Как стены дома — для дикого пса.
— Значит, моряк, — сказал Курт, щурясь на громаду корабля, — теперь ты снова сравнялся со мной в звании?
— Да, — кивнул Васко, глядя то в сторону, то на доски помоста, — снова капитан.
Кругом возились люди, но эта толкотня казалась не такой, как в Серене — точно целую жизнь назад. Ни лишних вещей, ни благородных господ, ни суеты. Сверху командуют, снизу исполняют.
— Рад небось до зеленых чертей, — Курту до сих пор дико, как можно променять землю под ногами на кусок дерева в океане.
Васко оглянулся на корабль.
— Ты ведь был рад уничтожить призрачный лагерь, а теперь знать, что де Сарде в безопасности?
Он явно имел в виду покой в Новой Серене, но вместо этого Курт слышал сомнение. Подумать только, пытается оправдать — перед Куртом или перед самим собой — возвращение в море, где ему, в общем-то, и место!
— И на сколько ты сбегаешь отсюда, моряк? — спросил Курт. — На шесть месяцев?
Васко ответил не сразу. Двинул челюстью, рассматривая что-то в путанице канатов, усмехнулся, а после повернулся к Курту.
— Год, может, два. Я возвращаюсь домой.
Курт нахмурился.
— Мы сопроводим «Ярость» с господином де Курсийоном в Серену, там он сообщит обо всем, что случилось, князю д’Орсей и вернется назад, а мы, — Васко кивнул на три корабля под своим командованием, — повернем к острову.
— Я думал...
Васко вскинул руку.
— То, что случилось здесь, должно дойти до Совета Адмиралов. Я предстану перед ним от лица Кабрал. Нам... — он вздохнул, — нужно многое обсудить. В частности, политику относительно наземных держав. Для тех, кто раскидан по морю, это дело не быстрое.
Его желтый горящий взгляд снова скользнул в сторону.
— Лезешь на место повыше, значит? — беззлобно хмыкнул Курт. — Заделался бы уж тогда аристократом.
— Обрядился бы в шелка, взял фамилию д’Арси и получал бы отеческий выговор каждый раз, когда прикрывал твою спину в драке у кабака, — улыбнулся Васко, но в глазах не было и капли веселья.
Курт фыркнул.
— В лесах у тебя тоже неплохо получалось.
Он хотел добавить еще что-то вроде «Без тебя здесь будет пустовато», но не успел; возни вокруг стало меньше, команды чеканились реже, а на сходни с корабля шагнула женщина в офицерском мундире.
— Спасибо, Дориш, — кивнул тот ей. — Раздайте указания команде. Я поднимаюсь на борт.
Прежде чем уйти, он подал раскрытую ладонь, и Курт не сдержался — потянул за нее Васко к себе, стискивая в нелепых объятиях. Кто-то на корабле оглянулся.
— Два года, моряк, — сказал Курт ему в плечо, — и ты вернешься сюда. Если нет...
Васко сжал стеганую куртку на его боках, прерывая, и обнял в ответ — не сразу, зато так же крепко.
Как только дело доходит до разбивки лагеря, Курт с неприятным удивлением выясняет, что помощников у него нет. Щегол уже улетел на свои первые переговоры — в целом, это можно принять как оправдание; Сиора, кажется, не понимает сам концепт палатки, и это несколько странно. Можно спать под деревьями, говорит она, и Курт вместе с Васко смотрят на нее с вежливым недоумением. Васко — спасибо и на этом — не имеет проблем с пониманием сути, зато честно признается в проблемах с реализацией. Действительно, думает Курт, откуда моряку знать тонкости походной жизни? Наверное, до Тир-Фради он не сходил на землю на такой долгий срок, разве что на своем острове — где определенно нет нужды в палатках. — Значит, придется научиться, — Курт пожимает плечами, потому что не намерен заниматься лагерем в одиночестве. Васко согласно кивает — и Курт его учит.
Они продолжают ставить палатки вместе и дальше, на каждом привале — Курт не запоминает заковыристых местных названий, зато Васко произносит их без труда; неудивительно, впрочем, после морских терминов. Сейчас Васко вне своей стихии, но справляется лучше, чем Курт справлялся на корабле — быстро схватывает показанное, повторяет, упрямо, до нужного результата. Курт ловит себя на мысли, что смотреть за его работой приятно, и это даже не знакомое ощущение учительской гордости — Васко ему не ученик. Возможно, думает Курт, наблюдая за тем, как ловкие пальцы вяжут морские узлы вокруг кольев, просто приятно увидеть кого-то, готового помочь.
Хворост и сбор растений они обычно оставляют Сиоре, не желая отравиться или навлечь ее гнев, случайно подобрав не те ветки. Охотиться не имеет особого смысла, закупаемых припасов хватает. Добыча, правда, выходит к ним сама. Курт не сразу понимает, что происходит — просто Васко внезапно достает пистолет и прикладывает палец к губам. Все тело каменеет — засада? кто-то подкрался к лагерю, думая, что тот пуст? — пока Васко закладывает порох и пулю быстрее, чем любой из солдат Монетной стражи, но это все равно долгие секунды тишины. Выстрел наконец-то ее нарушает, следом за ним — тихий предсмертный скулеж. Всего лишь лиса. В, черт возьми, полусотне шагов, может, больше — Васко целую вечность идет за ней и обратно. Курт расслабляется и с почти что удивлением отмечает — выстрел был точно в глаз, шкура нетронута. Замечательная шкура — всем лисицам континента на зависть. Видимо, Васко тоже это осознает, потому что тянется за ножом, но приставляет его к лисьей шее. — Ты что делаешь! — не сдерживается Курт через весь лагерь. Васко почти пугается и почти касается тушки ножом, но все-таки замирает. — Шкуру испортишь! Васко с сомнением смотрит на лису, явно не понимая, что за такую пушистую, если правильно освежевать, можно выручить чуть ли не десятку. Курт подходит и отбирает нож — пальцы соприкасаются, у Васко они горячие и в следах пороха, — садится рядом, забирая и тушку. — Будет прибавка к жалованию, — претендовать на шкуру Курт не собирается, стрелял-то не он. — Ловко ты ее, прямо в глаз. — А как иначе? — говорит Васко, внимательно следя за вспарывающим заднюю лапу ножом, и Курт чуть не сбивается, останавливается, пытаясь понять, простота это или насмешка. Наверное, все-таки простота, думает он, пока все те же горячие пальцы касаются плеча, и хорошо, что рука с ножом все еще не движется дальше. — Могу и тебя научить, — предлагает Васко, и Курт возмущенно фыркает, прорезая наконец линию до основания хвоста. — Ты не один здесь меткий стрелок. Просто единственный с пистолетом, — ворчит он, не желая вслух признавать, что при всей своей подготовке с такого расстояния не испортить шкуру не смог бы. Главное — не испортить ее сейчас, снимая. Васко молчит, понимающе, не продолжая диалог. Курт, впрочем, мешает сам себе мыслями о том, что ему любопытно, умеет ли Васко учить. Ограничится ли он командованием, словно снова взошел на палубу своего корабля, или подойдет вплотную, поправляя пальцы на пистолете, как когда-то давно Курт поправлял кузенов, еще детей, чьи руки почти сносило отдачей? Он откладывает и нож, и лису — все равно ее нужно подвесить, чтобы свежевать дальше, — и делает вид, что принимает непростое решение. — Впрочем, мне бы не помешало немного потренироваться. А с кем-то, еще и на спор, всегда веселее. — На шкуру? — усмехается Васко, явно понимая надуманность спора как повода; Курт усмехается в ответ. — На шкуру.