Курт любил Орели, как любил бы дочь или младшую сестру – если бы она у него была. Невысокая, улыбчивая, невозможно любопытная и иногда слишком наивная, она вызывала неудержимое желание защищать, несмотря на торчащую за спиной рукоять двуручника, с которым управлялась не хуже самого Курта; именно поэтому, впервые услышав из-за стены своей комнаты стоны, он только чудом не выбил дверь. Из постели, правда, все еще выскочил как ошпаренный. Утром Орели едва ли не светилась; на шее Васко проступил засос. Курт прожег взглядом обоих, разумеется, но смутиться совести не хватило ни у одного.
Васко, в сущности, славный парень. Говорит только по делу, язык хорошо подвешен, наблюдательный, да и чувство юмора на месте. Драться умеет, опять же – однажды на арене Курт видел, как он уложил троих мечом, одного врукопашную и пятого добил из пистолета; будь это его преемник, другой телохранитель – доверил бы ему подопечную, не задумываясь. Только в этом-то и проблема. Он навт, а не страж. Рано ли, поздно ли, навты всегда возвращаются к морю.
Васко, правда, пока возвращаться не собирался – даже на море с тоской смотреть перестал и мотаться в порт по ночам, если верить сплетничающим в таверне навтам. Не то чтобы Курт у них что-то спрашивал – не то чтобы ему нужно было спрашивать: обычно они, подвыпив, трепались достаточно громко, чтобы их слышала вся таверна. Курт, впрочем, все равно подумывал "принять превентивные меры", как это называла Орели (сам он это называл "честным предупреждением") – подойти и сообщить что-то вроде "если разобьешь моей ученице сердце, я разобью тебе лицо", – но как-то никак руки не доходили: то у Стражи проблемы, то у моряков, то у Константина, а потом вообще почти случился переворот, и всем стало тем более не до того.
Да и вообще, чем дольше он за Васко наблюдал, тем меньше хотел вообще хоть что-то говорить. Врать тот явно не умел и не любил, предпочитая отделываться мрачным молчанием; после шестого почти нежного "моя буря" за день даже тупому стало бы ясно, что здесь не тот случай, так что Курт в итоге сказал совершенно другое. Подошел на привале, отобрал новую, но уже испорченную какой-то ядовитой тварью треуголку, вытащил из заплечного мешка иголку с ниткой и обрезки кожи, да и предложил: – Выпьем, как дойдем до Хикмета? Васко только ухмыльнулся: – У меня есть с собой.
Курт знает, как его щеглы выглядят, когда ищут себе третьего – или третью; эти переглядывания, полуулыбки, молчаливый диалог через чужие головы, через весь зал, и в конце – сошедшиеся на ком-то хищные взгляды. Еще никто им не отказал. Никто, кажется, и не думал об этом: сын принца и племянник принца, одновременно? Большая честь, большие последствия. Аристократия ничем не отличается от стражи, когда дело заходит о деньгах.
К чему он оказывается совершенно не готов, так это к тому, что однажды эти взгляды сойдутся на нем. Прямо посреди тренировки – лучше времени не нашли, щенки; он не позволяет себе отвлечься, но в первые мгновения сердце гулко ухает в желудок – больше от неожиданности, чем от чего-то еще.
– Сразу нет, – заявляет он, когда Константин подходит к нему через несколько часов – отмывшийся, переодевшийся в свой обычный камзол, еще и – надушившийся? Серьезно, что ли?
Константин всплескивает руками:
– Но я ведь еще ничего не сказал!
– Но я знаю, что скажешь. Повторяю: сразу нет.
Константин уходит, пожав плечами – чуть опустив плечи, чуть опустив голову, чисто пнутый щенок; Курту даже становится немного стыдно.
На этом как будто все заканчивается – только вот с милующимися щеглами он теперь сталкивается в разы чаще; иногда Константин смотрит на него из-за кузенова плеча, хитро прищурившись, ловит его взгляд. Курт проходит мимо. Ему все равно.
Ему все равно ровно до тех пор, пока однажды вечером, вернувшись вымотанным в край, он не застает щеглов в своей кровати.
– Подъем! – рявкает Курт, и кузены вскакивают, вытянувшись по струнке – кажется, даже раньше, чем осознают, что происходит. Совести выглядеть испуганными или хотя бы смущенными не хватает ни у одного. – Тридцать километров по плацу бегом марш!
Этой ночью не спит никто из них, но явно не в том смысле, в каком это представляли щеглы.
Они встречаются на середине зала. Рука в руке; прикосновение через тонкую ткань перчаток — как намек, как обещание. Оркестр берет первые ноты. Они улыбаются друг другу: один — только глазами, второй — всем своим существом. Шаг, еще шаг, поворот; спиной к спине (против всего мира), но — едва касаясь друг друга плечами. Разговор, в котором друг друга понимают и слышат только они: взгляды украдкой, переплетенные пальцы, и дышат они в унисон, будто одно существо — четырехрукое, двуликое, бесконечно одинокое. Тонко, печально вступает скрипка. Каждое прикосновение, каждое движение, каждый вдох — слово. Не оставляй меня, просит один — я не оставлю, отвечает второй; в груди у обоих тяжело от тягучей, мучительной нежности. Круг за кругом, круг за кругом — шаги, и улыбки, и гулко бьющиеся сердца, и дрожащий в горле смех, и чужие взгляды (задумчивые, колкие, насмешливые, ненужные). Старый принц смотрит на них, опустив подбородок на ладонь, похожий на собственные статуи, на портреты, на чеканку; им все равно. (Я с тобой, говорит один и сжимает пальцы еще крепче. Я с тобой, вторит другой и наконец позволяет себе улыбнуться по-настоящему.)
И, когда музыка заканчивается, когда им приходится отступить, разжать пальцы, отвести руки, связь остается.
Константин/Де Сарде(м); "Плохая" концовка, прямо на месте укрепить слияние и передать силы через сексуальный контакт, использование "тентаклей" приветствуется.
Это не первый их бал, но благодаря моде нового сезона кузина выглядит совершенно потрясающе — сейчас дамы носят платья, целомудренно закрытые спереди до шеи, но сзади на них вырез почти до талии.
Константин ведет кузину в вальсе, и не может удержаться: поднимает руку на дюйм выше, чтобы коснуться обнаженной спины. Чуть крепче сжимает ее ладонь. Чуть плотнее прижимает ее к себе.
Де Сарде улыбается краешками губ, а Константин ловит взгляд мэтра де Курсийона: тот слегка покачивает головой и показывает жестами — отодвинься, ты танцуешь неправильно. Музыканты заканчивают играть раньше, чем он успевает отодвинуться на нужное расстояние. Кузина слегка склоняет голову, все так же улыбаясь.
Константин не может удержаться.
Отвесив ей церемонный поклон, он подносит ее руку к губам и задерживается на мгновение дольше положенного. Он не выпускает ее руки, когда к ним подходят гости, чтобы выразить свое восхищение. Он не может удержаться и рисует большим пальцем узоры на тыльной стороне ее ладони. А когда молодой д’Альбре улыбается ей — слишком сально, по мнению Константина, — он переплетает свои пальцы с ее и тянет ее к балкону. Кузина бросает на него удивленный взгляд, и он не может удержаться.
Он смотрит ей в глаза дольше, чем допускается этикетом, и время замирает. Удивление исчезает из ее сияющих глаз, и Константин видит в них нежность и любовь, как всегда.
По залу летят шепотки.
Константин дарит ей какую-то шальную улыбку и тянет за собой. Чинно проходя мимо почтенных матрон, они оба слышат, как переговариваются дамы.
— А вы заметили, как молодой д’Орсей...
— ...есть ли между ними что-то серьезное?
— А ведь к нему сватают мадемуазель де Бриенн!
— Позор! Бедная девочка и не знает, кого прочат ей в мужья...
Пропуская кузину на балкон, Константин замечает де Курсийона: губы сжаты в ниточку, брови нахмурены — их старый учитель просто в ярости. Константин не может удержаться. Он улыбается ему той самой шальной улыбкой и выскальзывает вслед за кузиной. Он знает — он не сможет удержаться; возьмет ее лицо в ладони и прижмется к ее губам отнюдь не братским поцелуем. Наигранно возмущенным тоном она скажет, что их увидят, что будет скандал, как будто их уже не видели.
Лоретта прижимается к мрамору колонны горящей щекой и замирает, пытаясь выровнять сбившееся дыхание. Совсем рядом с ней – только подай рукой – за тяжелой бархатной портьерой, слышатся сдавленные стоны.
Она слегка расслабляется – не заметили.
Об этом закутке и об этой портьере во дворце знают совсем немногие: баронесса д'Оубер рассказала о них маркизе де Берси, а уж маркиза рассказала Лоретте, недаром они были лучшими подругами. Откуда об этом узнала баронесса, Лоретта не знает, да это и не важно. Важно, что в любовном гнездышке за портьерой, среди старых рам и сломанной мебели кто-то есть. Как и обещала маркиза де Берси! А еще маркиза рассказала, что между колонной и стеной есть прореха, через которую можно увидеть самые пикантные подробности.
Вот бы только набраться смелости и посмотреть туда!
За портьерой слышится еще один стон, уже смелее. Голос мужской. Лоретта даже боится представить, что с ним делают, что он так стонет. В тишине темного коридора его стоны и дыхание заполняют пространство вокруг Лоретты, и она чувствует, как начинает знакомо и сладко тянуть внизу живота.
Решившись, она двигается вдоль колонны и, слегка отклоняясь, заглядывает в глубину алькова.
Сначала она видит только мужчину и неясную фигуру за ним. Мужчина стоит, задрав голову, подставляя свету шею, и на его щеке зеленеет пятно, по которому его невозможно не узнать. Флориан Де Сарде, молодой блестящий дипломат, красавец, племянник самого д'Орсея! Его колет и сорочка распахнуты, кюлоты приспущены, и там, внизу, медленно и плавно движется рука. У Лоретты перехватывает дыхание, и она, стараясь не производить шума, заталкивает побольше юбок себе между ног – поближе к тому местечку, которое ей сейчас так хочется потрогать.
Когда Флориан в очередной раз стонет и двигает бедрами навстречу руке, Лоретта понимает, что рука, бесстыдно хозяйничающая у него в паху, не его, а чужая – бледная рука с тонкими прозрачными пальцами. Вся фигура, которая сейчас целует Флориана, остается в тени, Лоретта видит лишь светловолосую макушку, да эту руку, движения которой ее так завораживают.
Лоретта с досадой думает, что, если бы только колонна была чуть ближе, тогда бы она могла разглядеть, кто же стоит за Флорианом. Но это желание знать, с кем же милуется племянник князя почти сразу уступает иному желанию, что пульсирует сейчас у нее между ног.
Не отрывая глаз от медленно двигающейся чужой руки, Лоретта аккуратно приподнимает юбки одну за другой, молясь Просветленному, чтобы ни Флориан, ни его пассия, ничего не услышали. Она не может сдержать шумный выдох, когда ее собственный холодный палец скользит по ее лобку через насквозь промокшие волосы во влажное тепло. Ей страшно, что ее застанут за постыдным, но она знает, что, стоит только отнять руку – и юбки вернутся на место, лишь слегка примятые.
А пока она переступает так, чтобы упереться спиной в колонну, и начинает двигать пальцем в ритм той руке за портьерой, от которой не может оторвать взгляд.
Рука убыстряется, Флориан стонет и всхлипывает в такт ее движениям, и Лоретта ловит в груди дыхание, чтобы не застонать с ним в унисон. Флориан выгибает шею, его пассия приподнимает голову, ведя языком вдоль кромки его уха, и Лоретта, наконец, узнает Его Высочество, молодого князя Константина д'Орсея.
"Но они же родня!" – проносится у нее в голове мысль, и исчезает, когда она понимает, что глаза Константина, белые в полумраке алькова, смотрят прямо на нее.
Лоретта замирает, как олененок перед несущимся всадником, но молодой князь лишь усмехается – широко, хвастливо, даже издевательски, и жадно целует кузена в шею, продолжая смотреть на Лоретту. Его рука двигается внизу, не сбавляя темп, он что-то шепчет Флориану, и тот прерывисто выдыхает: "Да, Константин!.."
Пока Лоретта пребывает в ступоре под взглядом молодого князя, его кузен поворачивается к ней спиной и, приспустив кюлоты еще сильнее, опускается вниз. Лоретте не видно, что он делает – слишком темно, но она прекрасно знает и без того, чтобы видеть. Константин смотрит прямо на нее, все еще усмехаясь, а потом стонет глубоко, вызывающе, кладет обе руки на голову Флориана и подается тазом ему навстречу.
Лоретта сама удивляется своей смелости, когда в ответ делает шаг из-за колонны и приподнимает юбки так, чтобы Константину была видно, как двигается ее рука между ног. Константин демонстративно облизывает губы и стонет еще раз, и еще, и еще. Лоретта видит, как его белые пальцы погружаются в волосы Флориана, как напрягаются его руки, когда он надавливает на двигающуюся голову кузена. Она заводит надоевшие юбки за спину, раздвигает ноги сильнее, и, уже совсем не стесняясь, ласкает себя под взглядом молодого князя.
– Быстрее, – подбадривает Константин, – да, вот так. Быстрее, быстрее. Еще, еще!..
Флориан ускоряет темп, и вслед за ним ускоряются и пальцы Лоретты. Константин опускает взгляд на кузена и опять стонет, тоньше, на вдохе. В этот раз по-настоящему, понимает Лоретта, и это заводит ее чуть ли не больше, чем все то, что она видела этим вечером.
Она пытается поймать взгляд Константина еще раз, но он не смотрит на нее. Опустив голову, он прерывисто шепчет что-то Флориану, часто толкаясь бедрами, а потом по его телу проходит волна дрожи, и он рывком запрокидывает голову, открывая рот в беззвучном крике.
Лоретта кончает следом, прикусывая костяшки свободной руки, чтобы не застонать.
Ее колени подгибаются, и она еле удерживает равновесие, уперевшись в колонну локтем. За портьерой Константин гладит волосы все еще коленопреклоненного кузена, будто забыв о существовании зрительницы. Лоретте становится слегка обидно, но она быстро берет себя в руки и делает шаг за колонну, поправляя юбки.
Уже уходя, она слышит хриплый голос Флориана:
– И кто это был на этот раз?
– Ты же знаешь, это неважно, дорогой кузен, – мягко отвечает Константин, и Лоретта понимает по голосу, что он улыбается. – Совсем не важно.
Лоретта фыркает, и подумывает уйти по коридору, нарочно стуча каблуками, но через два шага пускается бегом при мысли, что может на самом деле столкнуться с кузенами.
Позже, готовясь ко сну у себя в комнатах, Лоретта улыбается, выбирая шпильки из прически. Что ж, этот вечер оправдал если не все, то многие ее надежды. Возможно, это не то приключение, о котором можно открыто рассказать в обществе приличных девиц, но маркизу де Берси она обязательно поблагодарит. Наедине.
Бьянка прижимается щекой к резной решётке и молится всем богам на свете, чтобы святая сестра по ту сторону не зажгла лампадку и не посмотрела на неверные тени, отбрасываемые на медовое дерево. Если бог есть, здесь он слышит свою дочь как никогда хорошо. Тех малых крох веры в трепещущем сердце де Сарде хватает, чтобы заливаться лихорадочным румянцем от осознания, с какими именно словами мешает она немую молитву. Чьё имя поминает со сладостью на губах. К чьим рукам припала бы поцелуем, как к отполированному перстню телемки, чей тёмный горбоносый профиль слабо очерчен в тенях исповедальни.
— Владели ли тобой мысли тёмные, недозволенные? — густым, тёплым голосом вопрошает женщина, и Бьянка закусывает нижнюю губу, глуша тихий стон.
— Нет, сестра, не владели.
— Помышляла ли ты о пороке сладострастия, дитя? Расскажи мне, не трави души, — мягко настаивает, но если бы знала, если бы она только знала…
Волосы Бьянки пахнут горьким орехом и отголосками ладана, Константин вытягивает тонкие шпильки свободной рукой и опускает их на жёсткую скамью. Одну за другой, медленно, размеренно, не допуская ни единого звона металла о лакированное дерево. Тёмные кудри рассыпаются по плечам возлюбленной кузины, и он с почти священным трепетом отводит пряди от шеи, прежде чем прижаться губами к выступающему позвонку в низком вырезе платья. Словно спрашивая — помышляла ли, м-м-м?
— Помышляла, сестра, — горячо выдыхает Бьянка, растеряно улыбаясь во тьму, и лишь скользит тонкими пальцами по деревянной стенке, разделяющей их и телемку, рефлекторно сжимая бёдра. Просветлённый, прости их, ибо не ведают, что творят.
— Делала ли ты то, о чём помышляла? — де Сарде готова поклясться, что женщина в этот момент как никогда раньше ведома своим богом, а потому ответные слова стынут на губах, сорвавшись вздохом, и тёплые пальцы Константина стирают из памяти всю любовно взращенную способность лгать. Потому что как сказать «нет, сестра, не делала», когда ворох шёлковых юбок обвивает пояс, когда тонкие чулки, лишённые подвязок, порвались, неосторожно снимаемые дрожащими руками. Как произнести заведомую ложь, чувствуя горячечные, влажные поцелуи на обнажённой шее, ослабленную шнуровку корсета, медовое дерево под собственными, лихорадочно скользящими пальцами?
Можно ли лгать пред ликом божьим?
— Делала, сестра, — рваный выдох смешивается с нервным щелчком чёток в руках телемки, и Бьянка готова поклясться, что гранатовые бусины застыли меж затянутых в белую ткань пальцами. Узкая кисть тянется к лампадке, и де Сарде почти жалобно просит: — Не надо, сестра, стыд владеет сердцем моим, оставьте…
И женщина, чуть помедлив, кладёт спички обратно.
— Покайся, и тебе простится.
И Бьянка де Сарде начинает говорить.
Жадно, захлёбываясь словами, чувствуя горячие ладони кузена на собственных бёдрах, короткие пряди волос у изгиба шеи, сжимая пальцы на переплетении узких дощечек… Она никогда не назовёт имён, но в этой исповеди — честной, истовой! — есть что-то болезненно сладкое.
Когда Бьянка умолкает, уткнувшись покрытым испариной лбом в решётку, телемка долго молчит. Так долго, что на мгновение кажется, что ещё секунда — и она резко встанет, покинет свой альков, подойдёт ко второй половине исповедальни, сожмёт сухую ладонь с отполированным перстнем на винном бархате портьеры и…
— Он прощает тебе, дитя. Иди с миром.
Константин беззвучно смеётся, прижимая к себе кузину.
Константин|/м!де Сарде, АУ, когда Константин уже имеет большую власть над Тир-Фради, кто-то убивает де Сарде. Реакция Константина, использование всех доступных (природных) средств для поиска и уничтожения убийцы. А+
В одну секунду все спокойно, а в другую Константин уже сгибается пополам от внезапной острой боли в груди. Будто невидимые корни оплетают его грудь и давят, ломают ребра, обращают легкие в пыль. Он жадно глотает ртом воздух, стоя на коленях посреди леса, сжимает в кулаке ткань рубашки над сердцем.
Константин уже знает, что произошло что-то страшное.
Целая стая воронов пролетает над его головой, встревоженная чем-то, и в их крике он слышит имя кузена. Шорох листвы предупреждает его об опасности. Облака просят его поторопиться.
Пошатываясь, Константин встает и срывается с места. Он бежит сквозь лес, туда, откуда взвились испуганные птицы. Ветви кустарников хлещут его по лицу, а встреченные звери припадают в страхе на передние лапы и расступаются перед своим новым богом.
Его сердце стучит в ушах, когда он наконец-то добирается к месту, где природа внезапно замолкает. К ритуальной поляне, где однажды Катасах спас ему жизнь, где он впервые ощутил свою силу. Там в самом центре поляны на жертвенном камне лежит де Сарде.
Путь до него кажется таким далеким, но Константин все же идет к нему. Медленно, слово кто-то залил в сапоги расплавленное железо, да так и оставил его затвердевать. Чем ближе он подходит к кузену, тем страшнее становится зрелище перед его глазами.
Де Сарде абсолютно недвижим. Его рубашка и камзол распахнуты, оголенная грудь распорота. Развороченные ребра, пустота под ними. Огромное количество крови, пропитавшей все вокруг. Широко раскрытые глаза устремлены к небу невидящим взором.
Константин чувствует, как тошнота подступает к горлу. Его трясет. Он хочет отвернуться, но не может отвести взгляд от обескровленного бледного лица кузена. Константин проводит дрожащей рукой по его волосам, чувствует под ними едва начавшие пробиваться ветви. Припадает последним поцелуем к теплым еще губам, закрывает де Сарде веки. Опускается наконец, рыдая, на землю.
О, как же самоуверен был он в своих мыслях о бессмертии. И чего ему это стоило.
Константин, всхлипывая и закрывая покрасневшие глаза, погружает руки в холодную землю.
Земля помнит. И она расскажет.
И он видит. Видит порами на листьях деревьев, глазами жадных воронов, звездами на ночном небе. Видит, как целая толпа островитян загоняет его дорогого кузена в угол, с помощью своей грязной магии обездвиживает его, заставляет лежать смирно, пока жертвенный кинжал не вспарывает его грудь, пока Дункас не достает его сердце из груди.
Константин резко одергивает руки, выныривает из воспоминаний, часто и тяжело дышит, точно утопающий. Пытаясь отогнать видение молящих о пощаде глаз де Сарде.
Когда-то у них обоих была мечта. Мечта о новом справедливом мире. Они вместе хотели помочь людям на этом острове, построить лучшее будущее, где ничего не будет напоминать им о старой жизни.
Кто же знал, что их новые подданные такие же лицемеры и предатели, что и жители континента.
Теперь Константин понимает, что построить новый мир можно было лишь с чистого листа, утопив старый мир в крови и пламени. И он сделает это. Ради их общей мечты. Ради своего дорогого кузена.
Но для начала необходимо наказать виновных.
И стоя посреди полыхающей деревни, слыша рев разъяренных чудовищ, он улыбается. Наблюдает с интересом, как бьются в агонии местные жители. Они кричат, словно дикие звери, кожа их лопается от жара, а ульги вгрызаются им в глотки, пожирают кишки. Он идет по трупам среди этого хаоса с высоко поднятой головой.
Он приходит в дом старейшины: пустой и еще не тронутый пламенем. На алтаре у дальней стены он находит небьющееся сердце в окружении свечей и странных амулетов.
Он бережно берет сердце в руки, будто птицу со сломанным крылом.
За этот день на них навалилось слишком многое. Но для де Сарде и правда о собственном происхождении, и попытка переворота меркли перед известием о болезни Константина. Страх и беспокойство за самого близкого человека так и норовили затмить все остальные эмоции. Эрик сам не понимал, как смог сдержаться сам и даже попытаться успокоить Константина. И хоть эта суматоха с переворотом помогла немного отвлечься от беспокойства о больном кузене, но это не значит, что де Сарде совсем перестал беспокоиться. И именно беспокойство заставило Эрика пойти на поводу умоляющего взгляда Константина и остаться в эту ночь с ним.
Сейчас, при взгляде на дремлющего на его плече Константина, в душе поднимались те же эмоции, что он испытывал при взгляде на больную мать. Эмоции, которые, как он надеялся, остались на континенте. Но судьба явно была не очень благосклонна к Эрику де Сарде, если в который раз он получал от неё удары с самых неожиданных сторон. Удары по самому дорогому, что у него было.
Стараясь отвлечься от тягостных размышлений он переводит взгляд на Константина. Аккуратно, кончиками пальцев отводит упавшие на его лоб светлые пряди, гладит по скуле, едва касаясь проводит по щеке и замирает в считанных миллиметрах от губ, с трудом сдерживая желание прикоснуться.
Константин неожиданно открывает глаза и де Сарде резко отдёргивает руку и пытается как ни в чём не бывало улыбнуться. Но кузен, похоже, и не замечает его кривой улыбки. Он лишь внимательно всматривается в лицо Эрика, будто пытаясь запечатлеть в памяти каждую его черту. Словно видит его в последний раз.
— Можно я кое в чём признаюсь? — тихо спрашивает Константин и отводит глаза, стараясь не встречаться с де Сарде взглядом.
— Да, конечно, — Эрик озадаченно поднимает брови.
Константин, тяжело вздохнув, приподнимается и выдыхает де Сарде в губы:
— Я люблю тебя. Всегда любил, — и во взгляде столько отчаяния, будто он уже приготовился к тому, что Эрик после этих слов тут же уйдёт и оставит его одного.
У де Сарде перехватывает дыхание и от признания, и от его отчаянного взгляда.
— Я знаю, хороший мой. Я знаю, — Эрик обхватывает бледное лицо Константина ладонями и ласково целует, едва касаясь губ. — Я тоже тебя люблю, чудо моё.
— Тогда почему ты… — удивление во взгляде Константина выплескивается чуть ли не через край.
— Ты же понимаешь, как бы твой отец на это отреагировал, — лицо де Сарде кривится от боли. — Я ведь давал обещание никогда тебя не бросать, а князю было бы всё равно, что и кому я обещал, отослал бы меня куда подальше, а ты бы остался там один, — Эрик укладывает голову Константина себе на плечо и шепчет, прижавшись щекой к его макушке: — Я просто боялся оставить тебя одного.
Константин с трудом сдерживает рвущиеся с губ ругательства в адрес отца, как никто понимая, что де Сарде прав. Князь д’Орсей не любил, когда его игрушки выходили из-под контроля. Родственных чувств к племяннику, как и к сыну, он никогда не испытывал, всегда относился к нему как к инструменту, пусть куда более полезному и послушному, чем родной сын, но всё же инструменту.
— Но кое за что твоему отцу можно сказать спасибо.
Константин поднимает голову и нахмурившись смотрит на де Сарде.
— За тебя, — Эрик улыбается и целует его в нахмуренный лоб. А после устало вздыхает и трёт глаза. — Нам обоим нужно отдохнуть. Спи, родной мой, — он ласково касается губами виска возлюбленного и крепко прижимает его к себе.
Константин послушно закрывает глаза и через какое-то время уже тихо сопит, уткнувшись носом в шею де Сарде. Сам же Эрик ещё долго лежал без сна, а в голове крутилась только одна мысль:
“Я тебя спасу, обещаю. Чего бы мне это не стоило”.
Константин/Де Сарде. АУ! к концовке, где ДС, не в силах решить, протягивает кинжал обратно Константину и просит убить его/ее или вернуться вместе домой. (не дословно)
Я протягиваю ей кинжал, и она берет его, не раздумывая. Это не оружие – это жизнь, это остров, это новый мир, это будущее. Наше будущее.
Отныне все будет так, как в древних легендах: двое несчастных возлюбленных, трагедия и боль, а в конце – торжественное воссоединение. На веки вечные.
Плата за вечность невелика: всего лишь пара капель крови. Я бы залил кровью весь остров, чтобы сделать ее счастливой, чтобы видеть ее глаза, устремленные на меня – каждый день, веками, тысячелетиями. Этому меня научил остров. Мой остров.
И этот же остров – тем же голосом, что разговаривал со мной, – шепчет сейчас для нее. Он цепляется за жизнь, как жалкий смертный, он тоже предал меня, как и все. Все, кроме нее.
- Пожалуйста.
Ее голос звучит… странно. Пустой, надломленный, безжизненный. Она должна быть счастлива, почему же?.. Как же так получилось?
Она держит кинжал за лезвие, но не режет руку – рукоятка направлена на меня. Ее глаза, мои любимые глаза, так же пусты, как и ее голос.
- Убей меня, - говорит она. – Потому что я не смогу убить тебя.
Убить Меня ?
В своей голове я слышу голос острова и не понимаю, о чем он говорит. Но он звучит самодовольно, невыносимо мерзко, и я сжимаю виски ладонями, чтобы его заткнуть.
Я пытаюсь достучаться до нее, объяснить, уговорить, но она все так же смотрит на меня, и ее лицо напоминает одну из масок того, кого местные называют Тысячеликим.
- Константин, пожалуйста.
Я беру у нее кинжал и смотрю на него, не видя. Гордость, счастье, надежда, которые я испытывал когда-то давно, миллионы лет назад, превратились в пустой и холодный камень. Она никогда меня не предавала. Значит ли это, что я предал сам себя?
- Вернемся домой? – спрашиваю я у нее, и ее лицо светлеет.
Я улыбаюсь из последних сил и целую ее в лоб, как всегда целовала она.
- Иди, я догоню. Мне нужно кое-что закончить, чтобы… я мог уйти отсюда.
Она уходит, то и дело оглядываясь.
Я мог бы вернуться домой, но у меня больше нет дома.
Я не принадлежу старому миру.
Мне не нужен новый – без нее.
Острый кинжал входит в плоть мягко, не встретив сопротивления.
Мне не нужна жизнь – без нее.
Я бы хотел, чтобы последним звуком, который я услышу, был ее счастливый смех. …но в голове колокольным набатом звенит торжествующий смех острова.
– Расскажи, было ли у тебя что-нибудь с ним? – шутливо спросил Константин – С кем? – недоумённо посмотрела на него Мишель. – Не пытайся меня одурачить, дорогая кузина. Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду. Де Сарде отвернулась к окну, скрывая лёгкую улыбку – она знала про кого Константин говорил...
В комнате царили полутень от лунного света и прохлада от приоткрытого окна. Эта ночь казалась бесконечной. Тогда Им хотелось, чтобы это длилось вечно. Страсть и нежность слились воедино. В этом слиянии всё было понятно без слов. Словно сами прикосновения и поцелуи говорили: "Ты - всё, что у меня есть, смысл моей жизни"...
Изумлённый голос Константина, всё понявшего по молчанию кузины, вырвал эмиссара из воспоминаний: – Нет... Нет, Мишель, ты-ты... ты серьёзно? – кузен пытался не засмеяться от радости. – Неужели твоя маленькая мечта осуществилась? – Скроешь это от тебя, как же, – весело фыркнула та. – Ты же меня подкалывал чуть ли не с того момента, как Курт начал учить нас. Константин в ответ улыбнулся, а затем кинулся обнимать Мишель. – Поздравляю, дорогая кузина, – прошептал он. Та лишь, невидимо для него, шире улыбнулась.
Квест «Лесопилка». Де Сарде бегает туда-сюда мимо Константина, он мечтательно вздыхает: «Ах, у моей кузины/кузена такая насыщенная жизнь!». Мысли обоих по этому поводу, H+
Исполнение №1, внелимит (ж!де Сарде) — Жил-был на свете прекрасный принц, — над изножьем кровати появилась маленькая рука кузины с фигуркой офицера в синей форме Содружества.
Константин знал эту фигурку — у офицера была крошечная шпага, развевающийся плащ и шляпа с пером.
— И была у него кузина, — вторая маленькая рука поднесла другую фигурку офицера Содружества к первой.
У этой фигурки на шляпе не было пера, зато в руке вместо шпаги был пистолет.
— Что? — над кроватью появилась и тут же скрылась растрепанная макушка.
— И была у прекрасного принца прекрасная кузина! — повторил Константин, делая ударение на слове «прекрасная».
— Я рассказываю! Не перебивай меня! — маленькая рука поднялась выше и потрясла фигуркой прекрасного принца.
— Ну пускай она тоже будет прекрасной!
— Хорошо, и была у него прекрасная кузина! Доволен? — над покрывалом показалось лицо его кузины, она скорчила рожицу и снова нырнула за кровать.
— Да! — уверил ее Константин. — И они были лучшими друзьями во всем мире.
Прекрасный принц с прекрасной кузиной прыгали по покрывалу константиновой постели.
— Ага, — согласилась кузина. — Но однажды они поссорились.
Маленькие руки над кроватью столкнули две фигурки, символизируя драку.
— Но я не хочу, чтобы они ссорились! — Константин от возмущения аж приподнялся над подушками.
Над покрывалом снова показалось лицо кузины:
— Но так нужно для истории! В хорошей истории, — фигурки снова запрыгали вместе на покрывале, — сначала нужно чтобы что-то пошло не так.
Константин сел на постели:
— Ну ладно. Но я не хочу, чтобы они ссорились друг с другом. Пусть они поссорятся с кем-нибудь отдельным.
— Какие у нас сегодня особенно требовательные зрители! — театрально воскликнула кузина, быстро выглянула, улыбнулась, и вновь скрылась за изножьем кровати. — Ладно! Однажды принц и его кузина залезли в запретный сад...
Фигурки в детских руках пропрыгали по покрывалу к левому краю кровати.
— Монастырский? — спросил Константин.
— Да, в монастырский сад. И сломали куст призовых желтых роз матушки настоятельницы, — фигурки на краю кровати запрыгали еще активнее.
— Прекрасная кузина сломала, — поправил ее Константин.
— Вместе сломали! — запрыгали фигурки с удвоенной силой.
— Но упала на него кузина! — уточнил Константин.
— Только потому что принц толкнул ее! — продолжали прыгать фигурки.
Константин откинул одеяло, быстро подполз к краю кровати, где прыгали фигурки, и шепнул:
— Он не рассчитал сил. Честно!
Кузина выглянула, увидела, что он лежит снаружи, поднялась на ноги, оставив фигурки на покрывале.
— Константин, ложись обратно, доктора сказали, что тебе нельзя вставать, — сказала она.
— Ладно, — повиновался Константин, и полез обратно под одеяло. — Но принц не специально толкнул ее, хорошо? И сразу извинился!
— Хорошо, — кузина снова села за кровать и завозилась где-то на полу, там, где Константин не видел.
— Что ты там делаешь?
— Ищу! Подожди немного!
— Что ищешь?
— Терпение, уважаемые зрители! — невидимая Константину кузина загремела ящиком с игрушками, который с утра перетащила поближе к его постели. — Еще немного, и начнется второй акт представления!
— Ну?!
Кузина взяла принца с кузиной в одну руку, а второй подняла над покрывалом свеженайденную фигурку телемского священника так, чтобы та возвышалась над ними.
— Матушка настоятельница была суровой и сильной колдуньей. Она выбежала в сад, — телемский священник запрыгал ближе к принцу и кузине, — и закричала: «Я сильная колдунья, я видела, как вы вдвоем сломали мой куст призовых роз!»
Кузина остановилась и выглянула из-за кровати, видимо, ожидая, что Константин снова начнет настаивать, что принц не ломал куст, но Константин промолчал — ему было слишком интересно, что же случилось дальше.
Кузина нырнула обратно, и телемский священник в ее руке поднялся еще выше над покрывалом:
— «Поэтому я, суровая колдунья и настоятельница, с сего дня с вами в ссоре! И заколдовываю вас, — священник облетел вокруг принца и его кузины, — так, что все сладости в ваших руках превращаются в капусту!»
— Фу-у! — скривился Константин. — Это слишком ужасно!
— Я же сказала, что матушка настоятельница была суровой колдуньей! — фигурка телемца еще раз описала круг над несчастными принцем и кузиной. — И вообще, чем страшнее колдунство, тем интереснее история дальше!
— Ну ладно. Но я надеюсь, они не будут есть одну капусту до самой старости.
— Не будут, — уверила Константина кузина из-за кровати. — Но просто так матушка настоятельница их не расколдует! Только тогда, когда они найдут далеко-далеко за тридевять земель в городском саду столицы Телеме другой такой же куст роз и принесут назад саженец!
— Ха, ну это легко! Прекрасный принц пошлет гонца, который вернется за две недели, — нашел решение Константин.
— Нет! Нельзя гонцов! Колдунья заколдовала их так, что они должны это сделать без помощи взрослых!
— Совсем?
— Совсем! — отрезала кузина. — Даже без советов господина де Крусийона!
Она отложила священника, и взяла принца и кузину в разные руки.
— Поэтому кузина и ее прекрасный принц собрались в дорогу, — фигурки запрыгали на одном месте. — Они взяли свои шляпы, и плащи, и сухие носки, и хлеба, и сушеных яблок, и по две пары носовых платков на всякий случай. И пошли.
Фигурки энергично запрыгали от левого края кровати к правому:
— Они шли, шли, и шли, и шли, и тут навстречу им... — кузина снова переложила фигурки в одну руку, а другой достала из-за кровати плюшевого медведя, — медведь! И как зарычит!
— Медведи ревут, а не рычат, — поправил ее Константин.
— Ну хорошо, и как заревет! И кузина с принцем набросились на него и начали его щекотать! — она впечатала фигурки в мягкий живот плюшевой игрушки и покрутила рукой. — И щекотали долго-долго, так, что медведь начал икать и молить о пощаде!
Медведь завалился на бок, принц с кузиной немного попрыгали у него на животе и встали рядом:
— И тогда медведь заплакал и сказал: «Простите меня, прекрасная кузина и ее принц, что я напал на вас, я был в плохом настроении и проголодался!» И тогда они достали хлеба и яблок и угостили голодного медведя.
— И яблоки превратились в капусту! — напомнил Константин.
— Нет! Яблоки не сладости!
— Но они сладкие!
— Но конфеты вкуснее!
— Яблоки тоже вкусные!
— Ну хорошо, в руках у принца яблоки превратились в капусту. А в руках у кузины — нет, потому что она лучше знала, что яблоки это не сладости!
Кузина подняла медведя, посадила его на кровати рядом с фигурками и продолжила:
— Но медведю это даже понравилось, потому что он любил яблоки, капусту и хлеб вместе. И он спросил их: «А куда вы идете?» А они ему: «В сад столицы Телеме за розами». И медведь в ответ: «Я знаю дорогу в этот сад! За то, что вы накормили меня, я вас отвезу туда за полторы недели. Но вы должны кормить меня яблоками и капустой дважды в день!»
Принц и кузина вновь запрыгнули на плющевого медведя, но на сей раз на загривок, и медведь с ними на спине заспешил к краю кровати:
— И вот они ехали, ехали, и приехали. Медведь привез их к самому кусту желтых роз, совсем таких, как были в монастырском саду! — медведь остановился, и фигурки спустились на покрывало. — Но этот куст был волшебным! Он рос высоко-высоко на огромном дереве.
Маленькие руки оставили фигурки и медведя на покрывале и скрылись. Константин услышал, как кузина снова копается в коробке с игрушками, и завертелся на подушках, пытаясь устроиться поудобнее.
Немного погодя кузина вынырнула из-за кровати и посмотрела на него:
— Константин? Почему ты молчишь? Ты устал?
— Нет, все в порядке, — уверил ее Константин, хотя на самом деле правда немного устал. — А как они достали куст с дерева?
— Ну вот! — она вытянула руку с зажатой в ней маленькой брошью в виде звездочки. — Куст висел высоко-высоко. Прекрасный принц пытался его достать, стал размахивать шпагой, чтобы срезать хоть один бутон, но не смог.
— А он пытался залезть на дерево?
— Да, но дерево тоже было волшебным и очень скользким. Потом попытался медведь, но он тоже не смог достать до цветов, — медведь запрыгал вокруг вытянутой руки, и фигурки принца и кузины плашмя упали на покрывало.
Кузина ойкнула, отставила медведя, подняла принца и взяла в руку фигурку кузины:
— И тогда кузина...
— Прекрасная кузина! — напомнил Константин.
— Да-да, она достала свой пистолет, и...
— Подожди, откуда у нее взялся пистолет?
— Он у нее был с самого начала!
— Нет не было!
— Нет был! Сам посмотри! — кузина вскочила на ноги, обогнула кровать и поднесла Константину фигурку поближе.
Константин уже и сам вспомнил, что у этой фигурки в руке был пистолет.
— Ты права, — согласился он. — Пистолет у нее был с самого начала.
Кузина победно вернулась к своему месту за изножьем кровати, и продолжила:
— И она метко выстрелила из своего пистолета и сбила самый прекрасный бутон на всем кусте! — маленькая рука с брошкой-звездочкой вытянулась высоко-высоко, а потом отпустила звездочку, и та упала рядом с медведем. — Они забрали его и вернулись домой. Но медведь с ними не пошел, у него был свой дом, в лесу!
— Дом медведя называется берлога, — сказал Константин, глядя, как она убирает медведя за кровать.
— Точно. Он вернулся в свою берлогу, а кузина и ее принц вернулись к матушке-настоятельнице, — над покрывалом снова показалась фигурка телемского священника.
— И она их расколдовала?
— Да! И наградила кучей сладостей совсем без капусты. Она была суровой, но хорошей колдуньей, — все три фигурки радостно запрыгали по постели и скрылись из виду. — Конец!
Константин захлопал в ладоши, как принято делать в конце представления, все три фигурки вернулись на покрывало и поклонились ему. Вслед за ними поклонился медведь и даже брошка-звездочка, а потом все они снова скрылись с глаз.
Вновь загремел ящик за кроватью, кузина встала уже без игрушек и присела у него в ногах.
— Спасибо за представление, моя милая кузина, — сказал Константин.
— Пожалуйста! Мне самой понравилось, — она повалилась на кровать спиной, и он почувствовал тяжесть ее головы на своей ноге. — Но давай в следующий раз я тебе что-нибудь почитаю? Оказывается, придумывать истории довольно сложно.
— Может, в следующий раз, уже я попробую придумать историю? — задумался Константин.
Его кузина повернула голову, посмотрела на него и улыбнулась:
— Это будет так здорово! Только давай ты не будешь сидеть на полу?
— Я уже чувствую себя лучше. Честно! — попытался успокоить ее Константин.
Она перевернулась, быстро поползла на кровати, взбила подушку сбоку и улеглась рядом с ним, прислонив голову к его плечу.
— Все равно. Я не хочу, чтобы ты болел, — сказала она тихо. — Без тебя мне очень грустно.
— Я постараюсь не болеть больше.
— Правда?
— Честное слово! — от всей души пообещал Константин. — А теперь давай отдохнем? Я немного устал.
— Я полежу рядом с тобой, хорошо?
— Хорошо, — Константин сдвинул голову, дотронулся ухом до ее волос и закрыл глаза.
Ему внезапно очень захотелось спать. Может, понадеялся Константин, когда он проснется, он уже будет совсем здоровым.
– Мэтр де Курсийон сказал мне, что ты снова сбежал с урока.
Сын втянул голову в плечи и принялся сверлить взглядом пряжки своих туфель. Принц д’Орсей раздраженно шевельнул ноздрями: судя по всему, разговор будет абсолютно безрезультатным и опять пойдет по накатанному сценарию. Сначала Константин начнет делать вид, будто его тут нет, потом озлобится и станет огрызаться. Ни приказы, ни уговоры, ни ругань, ни наказания на него не действовали. Этот мальчишка все делал не так: прогибался там, где стоило бы проявить характер, лез в бутылку, когда требовалась сдержанность. Молчал, несмотря на то, что от него ждали конкретного ответа, портил неуместными словами говорящую паузу. А сколько раз сын приводил в ярость его самого и искушал грехом детоубийства!
– Константин, твоя безответственность причиняет вред, прежде всего, тебе самому. – Принц старался, чтобы его голос звучал ровно и доброжелательно. Ему крайне не хотелось снова опускаться до крика. – Я вынужден лишить тебя поездки в летнюю резиденцию в конце недели. Ты останешься в Серене. Один.
Он знал, как его сын ненавидит одиночество. Как сильно привязан к девчонке, которой было позволено носить имя его сестры. Выпороть его на конюшне, как какого-нибудь проворовавшегося пажа, было бы милосерднее. Но д’Орсей не желал быть милосердным и хотел заставить страдать это малолетнее чудовище. Так, как заставляет страдать его он.
Иногда принц думал, что приемыш – Константин, а не племянница. Но сестра говорила, что успехи ее приемной дочери зависят вовсе не от повышенных требований, а от любви, которой она старалась ее окружить. И не раз упрекала в том, что Константин этого лишен.
Но принц не мог заставить себя полюбить сына. Видит небо, он пытался! Но так и не простил, что жив Константин, а не его старший брат. И порой ловил себя на том, что именно гнев и стыд заставляют его подходить к собственному ребенку с мерками, до которых дотягивают не все взрослые.
Только это ничего не меняло.
– Ты понял меня? – Отсутствие видимых эмоций заставило д'Орсея все-таки повысить голос.
– Да, отец, – отозвался сын покорно и бесцветно.
Принц скрипнул зубами. Он хотел реакции. Хотел увидеть страх, услышать униженные мольбы! И это показное равнодушие выводило его из себя. А потом взглянул Константину в глаза, и ему стало ясно, что он принял за равнодушие сковавший сына ужас.
– Прочь, – махнул д’Орсей рукой.
Что ж, разговор получился не таким уж и бесполезным. По крайней мере, он получил от него удовлетворение.
У Катасаха столько любви в сердце, что он мог бы обнять весь Тир-Фради.
Он был рожден таким — всегда готовым прибежать на зов, унять боль, вытереть слезы, исцелить тело, передать покой душе, выслушать, подобрать нужное слово.
Это не его заслуга. Он просто таким родился, и по-другому не умеет, а может, и не хочет.
Много лет назад Мев, тогда еще не донейгад, спросила его: ты столько отдаешь, но ничего не получаешь, разве это не нарушает баланс?
Катасах не понял тогда Мев. Солнце греет. Мать и близкие любят. Болезни уходят. Дыхание выравнивается. Листва золотится осенью, оживает весной. Реки утоляют жажду. Земля и лес кормит. Камень дает дом и пристанище. Разве это мало?
Все находится во взаимосвязи, у каждого своя роль. Он, Катасах, восстанавливает баланс.
Этим он занимается и здесь, в сердце города чужаков, запутавшихся и слабых, потерявших связь со своими богами. Это не их вина. Это их беда.
И здесь, в сердце этого города, Катасах столкнулся с самым трудным своим заданием. На Тир-Фради еще не было болезней, которые бы не мог вылечить Катасах. А теперь есть. И от того, что он ничем не может помочь Константину, только унять боль, сердце Катасаха ноет и странно свербит.
Он подходит к кровати Константина, прислушивается к его ровному дыханию, смотрит на серые уродливые вены, распространившиеся по когда-то красивому лицу. Наклоняется и целует его в лоб, надеясь хоть так передать частичку своей силы.
А если и это не поможет — Катасах придумает что-нибудь еще.
Когда боль отступает, желтоглазый renaigse много говорит. Он напоминает Катасаху щенков вайлега, жизни в которых больше, чем вмещает тело. Щенки изливают ее в непоседливости, а renaigse — в словах. Катасах терпеливо слушает, не понимая половины сказанного, но так проще: если renaigse замолкает надолго, к нему возвращается боль. Когда он снова перестает говорить, Катасах оборачивается, только в этот раз его взгляд не туманный, а будто... тоскливый?
— Я утомил тебя? — спрашивает желтоглазый renaigse и объясняет, когда Катасах непонимающе склоняет голову к плечу. — Я много говорю — тебе не нравится?
Doneigada не должны лгать, но не солгать Катасах не может; одинокому, боящемуся смерти, renaigse остается только говорить. Отнять у него и это слишком жестоко.
— Слова renaigse тяжелые... — начинает Катасах; желтоглазый тут же подбирается, светлеет лицом.
— Я могу выучить твои. Твой язык.
Катасах недоверчиво глядит на него — и все же соглашается.
Желтоглазый учится быстро и жадно, но слова на его язык ложатся с трудом.
— Carants, — говорит ему Катасах, сидя на краю большого ложа.
— «Каранс», — отзывается желтоглазый, а на вторую попытку выдает, — «Карантс».
И так каждый раз. Катасах качает головой.
— Нет — мягче.
Желтоглазый упрямо пробует, и снова не так, будто речь для него — деревянная плашка, и вместо того, чтобы вести резцом ровную линию, он смахивает разом половину. Anem или fal, или víg у него получаются лучше, впрочем, не Катасаху сетовать; сам он даже имя желтоглазого выговаривает с трудом — Кон-стан-тин.
— Скажи мне лучше, — просит желтоглазый, — вы необычно нас зовете...
— Почему так? — смотрит он снизу вверх, бесконечными вопросами напоминая Айдена.
Катасах протягивает руку и указывает на железный герб у дальней стены, в полумраке кажущийся ржавым.
— Ваше знамя — на нем пять глаз. Так и зовем.
— Это не глаза, — поправляет он, — это золотые монеты.
— Никакой разницы, — усмехается Катасах, — вы, renaigse, смотрите на мир через золото.
Взгляд желтоглазого темнеет, и когда он снова открывает рот, голос становится ниже. Жестче.
— А что еще мы можем? Там, где правят люди с мечами и мушкетами, только и остается, что покупать их. Золотом, Катасах.
— Потому что ваш мир болен, — отвечает он, но желтоглазый отчего-то отворачивает голову, замолкая.
Оn ol menawí из lugeid blau тем же днем объясняет, что месяц назад в каменном городе командующий воинами хотел убить их и взять власть — Кон-стан-тин уже болел малихором, и для него это тяжелые воспоминания. Катасах слушает и считает важным сказать желтоглазому после:
— Мои слова ранили твое сердце, но я ошибаюсь. Я смотрю на твоего «кузен», на Курта — он готов защищать тебя как грозный ульг, — на Силиндэ и вижу, что не все уважение здесь купили за золото.
— Силиндэ? — негромко переспрашивает желтоглазый, оживляясь. — Зиглинда? Да, она замечательная.
Он слабо улыбается, а Катасах чувствует, что миновало нечто страшное.
***
Кон-стан-тин кажется слишком молодым, чтобы быть хорошим mal, но Катасах уважает его силу — не способный даже сесть, но все равно вглядывается в бумаги, передавая так свою волю. Трет красные глаза. Что-то пишет. Иногда тихо ругается сквозь зубы. И продолжает быть mal, делая, что должен.
— Бурхан, должно быть, издевается, — не выдерживает он как-то раз, с рыком сминая бумагу. — Я спрашиваю с него по долгу, а он справляется о моем здоровье! Представляешь? «Надеется на скорейшее выздоровления Высочества». Ну нет, нет-нет-нет, так торговые дела не ведутся. И вестись не будут!..
— «Львы» подлые союзники, — говорит Катасах, растирая цветы Чистой Крови, зовущиеся здесь бурачником.
— Да тут один другого лучше, — сокрушается Кон-стан-тин. — Сан-Матеус на ножах с навтами и тайно надеется, что мы их поддержим. Даже хотят выстроить свою флотилию. Местные готовы разодрать глотку Хикмету, и Хикмет оскорбляется, что мы не желаем поддержать их в этом противостоянии. Я уже не могу так просто сохранять нейтралитет, я... — запинается он.
Бумага падает на пол; Кон-стан-тин стискивает черными пальцами одежду на груди. Боль возвращается к нему все чаще, и Катасах едва может ее сдержать. Выпивая отвар, Кон-стан-тин цепляется за его предплечье — он вообще любит прикосновения, как и все renaigse, но лишь ему Катасах готов простить их.
— Я так устал от всей этой... — говорит Кон-стан-тин; надрывно, стонущим шепотом, — придворной фальши. Они хотят, чтобы я оставался в стороне. В Новой Серене поймали уже третьего шпиона из Хикмета. Я не могу больше. Не могу. Не могу, не могу...
Катасах сидит рядом, пока тот не проваливается в тяжелое забытье, и думает, что желал бы забрать Кон-стан-тина с собой. Ему, его жажде жизни, не место здесь, среди глухих стен. Он талантлив, готов учиться и слушать — en on mil frichtimen принял бы его как одного из своих детей. И, быть может, избавил бы от агонии, которую в этот раз отчего-то не сумели правильно заглушить травы.
***
Его кожа и вены чернеют, сгорая под внутренним жаром; Катасах бессилен, как ребенок перед стеной огня. Вместе с невольными слезами из глаз Кон-стан-тина течет бурая слизь.
Он ластится к каждому прикосновению, шаря почти ослепшими глазами по комнате. Катасах не привык быть так близко, но все же тянет Кон-стан-тина к своей груди. Тот утыкается носом в ткани и перья, жмется и молчит. Тишина рядом с ним — дурной знак. Особенно если единственное, что он произносит — на языке fradi — «Я ведь умру, да?».
Зиглинда всегда приходит к Кабрал, а не Кабрал к ней — к навтам незамеченным пробраться проще. Тихой тенью проскальзывает к забору, подтягивается на руках, перепрыгивает. Выглядывает из-за ящиков: двое охраняют задние двери, один ругается на что-то, второй зевает и покачивается на нетвердых ногах.
Прыжок. Леса, ведущие на второй этаж, затем прямо, туда, где всегда открыто окно. Никого. Дверь. Осторожно. Еще дверь.
Кабрал, как и всегда, уже ждет ее. Как и всегда, с бутылкой золотистого рома. Как и всегда, без шляпы, но в красном платке. Платок она никогда не снимает.
Зиглинда отбирает у нее бутылку, делает большой глоток. Палящая горечь падает в желудок, напряжение из плеч уходит, сердце стучит спокойнее.
Они скрываются не потому что им стыдно, а потому что это игра.
Груди Кабрал красивы — маленькие, острые, с темно-фиолетовыми ареолами вокруг сосков. Не то что у Зиглинды — слишком большие, слишком расплывшиеся; вечно приходится бинтовать. Но Кабрал мнет их с удовольствием, загребая в горсть, улыбаясь одной из своих полуулыбок, нежной и насмехающейся одновременно.
Зиглинда опрокидывает любовницу на спину, склоняется над ее лицом, жадно целует, чувствуя привкус рома. Проводит языком по линиям татуировок. Щекочет мочки ушей и шею. Отстраняется. Садится сверху на ее колени. Накрывает ладонью лобок, покрытый черными, короткими, аккуратно постриженными волосами. Скользит дальше, ниже, глубже. Обводит несколько раз головку клитора — медленно, очень медленно, нарочито медленно.
Кабрал вскакивает, перехватывает инициативу. Теперь Зиглинда сидит на ее сильных бедрах, чувствует влажные пальцы, ласкающие ее потайные складки, пробирающиеся внутрь. Раздвигает бедра шире, одновременно сама стараясь не сбиться с ритма.
Зиглинда крепче и крупнее, Кабрал проворнее и выносливей. Но это не состязание и не драка, это игра, игра, в которую нельзя выиграть и нельзя проиграть, но можно получить удовольствие.
И она получает. Пока не закачается мир в горящем вожделении. Пока не пронзит позвоночник сладость. Пока не раздастся ее полувздох-полувсхлип.
А потом снова. И снова. И снова.
И вот, наконец, Зиглинда хрипит "хватит" и падает носом в скомканную влажную простыню, задыхаясь. В голове пусто и звонко. Нет чувства вины, нет сожалений, нет воспоминаний о том, за что себя никогда не простишь.
Зиглинде наконец-то хорошо.
А потом над морем протягивается ярко-фиолетовая полоска наступающего рассвета, и Зиглинда переворачивается на спину, лежит, остывая. Встает и уходит, не прощаясь.
Днем, если они случайно встречаются, Зиглинда и Кабрал вежливо кивают друг другу.