II тур, №26

[Greedfalloneline]

Курт/Васко. Устать от постоянного внимания людей к татуировкам и шрамам и в итоге сойтись друг с другом как с единственными, кто совершенно не придает им значения.

Пишет Гость:

Исполнение №1, внелимит, условный R, слэш, элементы гета

Исполнение №1, внелимит, условный R, слэш, элементы гета

В общем-то, Курт считал себя по бабам. Не то чтобы у него было много времени в этом разобраться — шлюхами при их отряде таскались несколько девиц, и не соплякам-солдатам придираться. В койке все равно не думается ни о чем, кроме того, что у нее между ног, а она из раза в раз повторяла одно и то же.

Ты как огромный дикий зверь.

Курт никогда не понимал, что будоражащего в его помятом виде — в помятом виде любого из них.

Мой грозный воин.

Ее тонкие пальцы, пахнущие луком, касались лица: ссадин, заживших рубцов под глазом и отросшей щетины.

Ты так мужественен с этими шрамами.

В постели если и думается, то совсем не головой, а наутро Курт вспоминал не теплые бедра и аккуратные маленькие груди, а прикосновения — те два рубца, две длинные ровные полосы, ему вырезали на муштре. Пообещав, что следующим будет глаз, если он посмеет выкинуть еще что-нибудь.

Курт был, конечно, по бабам, но от знатных дам при дворе его тошнило, и еще сильнее — от приемов. В душном зале его удерживала лишь обязанность сопровождать двоих княжеских щеглов, пока вокруг, благородная в той же степени, что и разнузданная, порхала знать. И шепталась; порой — о нем.

— Ты только посмотри, — леди из Серебряного Квартала желала, чтобы он слышал; ее белая грудь слишком сильно выпирала из выреза платья.

«Леди», конечно.

— Он же весь изувеченный, — фыркала вторая; первая пускалась с прежним жаром.

— В этом вся прелесть, — ее черные глаза горели нетерпением. — Он ведь как дикое животное. Не то что твой муженек, а?

Они смеялись, и этот смех вяз в ушах. Он и запомнился Курту; он, родинка на правой груди леди и то, с какой страстью она выцеловывала его сломанный нос и распоротый старым шрамом лоб.

В целом Курт был по бабам, но в который раз пил с Васко и шел следом — до резиденции его уже выросшего щегла, до комнаты наверху, провонявшей от моряцкой одежды смолой и солью, до идеально заправленной постели. С Васко было просто — и говорить, и трахаться, потому что ни в том, ни в другом он не лез ближе, чем стало бы неприятно Курту.

Однажды наутро он поймал Васко за подбородок и поскреб пальцем одну из татуировок — ощутимую, не рисунок, а рубец. Васко едва не отдернул голову.

Сколько раз он слышал, как возбуждают эти линии?

— Так это чего, — прищурился Курт, — шрамы?

Лицо Васко вмиг изменилось — расслабилось, и взгляд стал мягче.

— Шрамы.

— Я знал, — проворчал Курт, прямо так, за подбородок, отталкивая его обратно на постель, — что вы там на своих кораблях все как один конченные.

Васко рассмеялся.

И от этого смеха не хотелось отпрянуть.

— Видел бы ты, как это выглядит, когда их только вырезают, — весело ответил он. — Лицо распухает — ни пальцем тронуть, ни побриться.

Если поцеловать поверх узора, будет ли он, как Курт, чувствовать старую, несуществующую боль?

— А если в шторм попадешь, — серьезней добавил Васко, — хочется содрать прямо с кожей. У некоторых они гноятся, но, — он пожал плечами, — люди отчего-то считают их красивыми.

— Одна придворная дама предложила мне переспать с ней, — глянув на Васко, с усмешкой вспомнил Курт. — Говорила, ей нравятся шрамы. Видела б она то мясо вместо моей рожи, когда я их получил, до конца жизни юбку ни перед кем бы не задрала.

Васко вскинул бровь — и снова рассмеялся. Вместе с Куртом.